Иеромонах Митрофан (Баданин). Блаженный Феодорит Кольский

Приводится по изданию: Иеромонах Митрофан (Баданин). Блаженный Феодорит Кольский, просветитель лопарей. Исторические материалы к прославлению и написанию жития. Мурманск. Издательство Мурманской и Мончегорской епархии, 2002 г.

Предисловие


Данное исследование – одно из нескольких, проводимых в рамках работы Комиссии по канонизации святых Мурманской и Мончегорской епархии. Исходя из традиций прославления подвижников Православной Церкви и в соответствии с решениями Поместного Собора 1988 года по данному вопросу, одним из важнейших этапов работы при канонизации является сбор и исследование фактов биографии, а также исторических документов, могущих помочь в написании полноценного жития и правдивом раскрытии сути жизненного подвига прославляемого святого.


В то же время необходимо признать, что эта предваряющая написание жития работа подчас либо вообще опускается, либо проводится весьма поверхностно. Следствием такого нерадения является, увы, весьма распространенное в агиографии явление, когда отсутствие исторического материала и фактов из жизни святого компенсируется пространными и порою не имеющими отношения к жизни подвижника рассуждениями, так называемыми «плетениями словес». «У наших писателей житий, – как справедливо замечал в свое время академик Е. Е. Голубинский, – поставлялось главное достоинство их творений не в подробной и обстоятельной передаче сведений о святых, а в риторической благоукрашенности речи, так или иначе достигаемом многословии и затейном краснословии»[1].


Трудно с этим не согласиться, хотя, конечно, надо понимать и то, что житие подвижника – это вовсе не его биография и многие жизненные коллизии, выпадавшие на долю смертного, совсем не обязательны в житии святого. Житие – это по сути словесная икона, а следовательно, и подход к написанию должен быть соответствующий. «Икона показывает нам прославленное состояние святого, его преображенный, вечный лик»[2]. Но при этом путь, пройденный подвижником к своему прославлению, суть этого преображения и усилия «ветхого» человека на этом пути должны быть близки и понятны людям, вдохновлять их и служить благочестивым примером.


Предлагаемая читателю работа как раз и имеет своей целью обобщить все имеющиеся сведения и выводы из работ исследователей и максимально подробно рассказать об одном из замечательных святых, подвизавшихся на территории нынешней Мурманской и Мончегорской епархии в ХVI веке, – блаженном Феодорите Кольском, просветителе лопарей[3].

Что известно о Феодорите Кольском


Практически единственным широко известным и наиболее полным дошедшим до нас источником исторических сведений об архимандрите Феодорите, просветителе лопарей, является посвященная ему глава в «Истории о великом князе Московском», написанная в XVI веке князем А. М. Курбским и озаглавленная «О преподобном Феодорите священномученике»[4]. В этой связи будет уместно кратко охарактеризовать самого автора «Истории…».


Курбский Андрей Михайлович (1528–1583 гг.), князь, боярин, писатель. Один из образованнейших людей своего времени. Вначале близкий друг и сподвижник царя Иоанна IV Грозного, затем противник, скрывшийся на территории Литвы от развернувшегося террора и опричнины. Вступил в длительную и обширнейшую переписку с царем Иоанном. Переписка эта, бесспорно, является богатейшим источником наших сегодняшних знаний обо всех областях политической, церковной, богословской и литературной жизни России в XVI веке.


«Курбский был поистине великим человеком: во-первых, великим по своему происхождению, ибо был в свойстве с московским князем Иоанном; во-вторых, великим по должности, так как был высшим военачальником в Московии; в-третьих, великим по доблести, потому что одержал такое множество побед; в-четвертых, великим по своей счастливой судьбе: ведь его, изгнанника и беглеца, с такими почестями принял король Август. Он обладал и великим умом, ибо за короткое время, будучи уже в преклонных годах, выучил в королевстве латинский язык, с которым дотоле был незнаком»[5].


Архимандрит Феодорит у А. Курбского назван «священномучеником», что было связано с дошедшими до находящегося уже в эмиграции Курбского слухами о мученической кончине Феодорита от руки Иоанна Грозного, который «повелел такого святого мужа в реке утопити». В то же время Курбский оговаривает наличие и других свидетельств об иной, мирной кончине старца. По Соловецкому патерику, блаженный Феодорит, просветитель лопарей, погребен на Соловках «близь Южной стены Преображенского собора»[6].


* * *


Итак, дадим общую последовательность событий жизни Феодорита, как они изложены его духовным сыном князем Андреем Курбским.


Покинув родительский дом в Ростове, на тринадцатом году жизни Феодорит отправился на «Соловецкий остров, в монастырь», где пробыв один год, на четырнадцатом году принял монашеский постриг, после чего стал послушником у старца «свята, премудра и многолетна суща» по имени Зосима, который был учеником самого преподобного Зосимы Соловецкого[7]. У Зосимы он пробыл в послушании духовном 15 лет, после чего был рукоположен архиепископом Новгородским в сан диакона. Еще год послужив у своего старца и испросив у него благословения, отправился «на созерцание ко славному и великому мужу, чудотворцу сущу, Александру Свирскому[8]». Преподобный принял иеродиакона очень тепло и «зело любяще его, пока он жил в монастыре оном».


Отсюда Феодорит направляется в далекие заволжские «великие монастыри, ища храбрых воинов Христовых», и обойдя все те обители, поселяется в «Кирилловом (Белозерском)[9] великом монастыре», так как именно здесь он находит «духовных монахов» и «святых мужей». Тут живет он два года, предаваясь «жестокому и святому жительству, умучая и покоряя плоть свою в порабощение и в послушание духа». После перемещается в Порфирьеву пустынь, где встречает «божественного Порфирия[10], исповедника и первомученика».


Далее Курбский делает пространное отступление о судьбе Порфирия, приступая к главной задаче своей «Истории…» – обличению царской тирании, в данном случае на примере страданий Порфирия – «бывшего уже игумена Сергиевой обители, много страдавшего мучениями и тяжкими оковами от князя великого (Василия III)».


С «блаженным» Порфирием Феодорит прожил в пустыне «аки четыре лета», когда получил письмо от своего духовного отца старца Зосимы, писавшего, что чувствует приближение своего отшествия ко Господу и просит Феодорита возвратиться к нему.


Феодорит немедленно отправляется в путь «по великим и непроходимым пустыням». Добравшись до своего учителя и духовного отца, служит ему в его «немощах и недугах, аж до смерти старца» (в течение около одного года). Похоронив почившего Зосиму, Феодорит «разжегся желанием пустынного безмолвного жительства» и плывет на небольшом судне «великою Колою рекою» до «глубоких варваров, Лопарей диких». Там он «вселяется в… лесах пустых, непроходимых». Через несколько месяцев встречает Феодорит здесь единственного пустынника, старца, пришедшего сюда лет за пять до Феодорита. Вместе со старцем Феодорит, «Богом храним», остается здесь, питаясь «от жестоких зелей и корений, их же там производит прегорчайшая пустыня оная».


И так живет он здесь со старцем около 20 лет «в святом и непорочном жительстве», после чего они «возвращаются во вселенную» и приходят в Новгород. В Новгороде архиепископ Макарий возводит Феодорита в сан пресвитера и определяет его быть своим духовником.


Через два года, собрав богатые пожертвования, Феодорит «с некоторыми другими» возвращается в свою пустыню и в устье «Колы реки созидает монастырь, а в нем поставляет церковь во имя пребезначальные Троицы». Собирает там монашескую братию и «правило им священное уставляет, заповедуя им обще и отнюдь нестяжательно жительствовать, без имений, своими руками пищу добывающе». Потом, поскольку Феодорит был «уже весьма искусен языку» лопарскому, «некоторых оглашает к пути спасенному и просвещает святым крещением». Среди крещеных лопарей «множество от них монашеское житие возлюбили», поскольку Феодорит сумел научить их Священному Писанию и «молитвы некоторые перевел им от Словенска в их язык».


По прошествии «лет немалых», когда проповедь евангельская распространилась в округе среди лопарей, в «един день крестишася» около «двух тысяч с женами и детьми».


После этого у Феодорита начались нестроения в монастыре, поскольку «не терпит древний супостат человеческого рода благочестие возрастаемое» и «шепчет невидимо в уши и глаголюще им в сердце», что никто из людей не может вынести и претерпеть устав, от Феодорита установленный, – «тяжел он вам и неподъемен. Как можно без имений жить и лишь своими руками кормиться»? И «сложившись с диаволом», монахи, схватив Феодорита, «старца святого, бьют нещадно и не только из монастыря извлачают, но и из страны той изгоняют, как врага некоего».


Феодорит «неволей» отведен от тех пустынь «во вселенную», где становится игуменом в малом монастыре в Новгородской земле. Здесь проводит он два года.


О подвижничестве Феодорита узнает царь Иоанн Грозный и призывает Феодорита к себе. Архиепископ Суздальский поставляет его архимандритом Спасо-Евфимиева монастыря в Суздале. Там Феодорит пребывает около четырех-пяти лет. В монастыре обнаруживает «зело не обузданных монахов, своевольно не по уставам и святым правилам живущих». Их он «уздает и востязает страхом Божиим», но также обличает и епископа Суздальского «за сребролюбие и пианство».


Далее Курбский описывает борьбу церкви с «ересью Люторской явившеся на церковные догматы». Обвинения в ереси стали удобным поводом для гонений. Был оклеветан и Феодорит и сослан в Кирилло-Белозерский монастырь «в неволю», где полтора года претерпевал «ругание и бесчестие». После этого Феодорит отписал Курбскому и иным своим духовным чадам о своей нынешней скорби, и те, «саном почтенные», собравшись, пришли к «архиепископу Макарию» с ходатайством. И тот, «устыдившись нашего сана», также вспоминая и духовничество Феодорита, послал письмо в монастырь, «повелевающе отпустити мужа и жительствовати ему свободне, идеже хощет». И Феодорит поселяется в Ярославле, в монастыре, где, прожив год или два, призывается царем и отправляется послом к Константинопольскому Патриарху просить благословения на коронацию по чину венчания на царство, как «цесари Римские». Это поручение Феодорит выполняет очень успешно, несмотря на свой весьма преклонный возраст, трудности, препятствия и болезни в пути.


Царь, весьма довольный полученным патриаршим посланием с благословением, награждает Феодорита 300 большими серебрениками и «кожухом драгих соболей», а также предлагает ему выбрать себе «власть духовную», какую бы хотел. Феодорит смиренно отказывается от всех даров и лишь по особому уговору царя принимает 25 монет. Раздав деньги нищим, переезжает жить в Спасо-Прилуцкий монастырь под Вологду. Из этого монастыря он регулярно предпринимает путешествия через Холмогоры рекою Двиною до моря и морем до Печенги, туда, где Мурманская земля, где живет лопарский народ и там же и «Кола-великая река в море впадает, а в устье ее монастырь, созданный Феодоритом». Летом, добираясь по морю, «зимой на оленях по непроходимым пустыням», посещая и окормляя детей своих духовных, забывши ненависть иных «нечеловеколюбивых монахов» и «пекущися о спасении душ их», сея «в неверных проповедь евангельскую» и «размножая благочестие – врученный ему от Бога талант» в народе этом лопарском, «не щадяще ни старости своей, ни немощного тела, сокрушенного многими летами и великими трудами».


Как бы предвидя сомнения будущих исследователей этой повести в реальности столь долгих лет жизни старца и весьма тяжких трудов, Курбский обращается к таким скептикам: «Смотри сюда, полувер, лицемерный христианин, размягченный и разложенный различными наслаждениями: какие храбрые обретаются старцы в православной Христианской земле, на правоверных догматах воспитанные! Чем более состарятся и изнемогут телом, тем храбрее ревностью по благочестию полагают и острозрительнейшими и приятнейшими ко Богу бывают».


Ну вот, собственно, и все, что нам известно о жизни старца Феодорита из «Истории…» А. Курбского. Житие блаженного Феодорита, просветителя лопарей, как местночтимого святого[11], вошедшее в «Соловецкий патерик», представляет собой подборку цитат из этой же книги, не расширенную иными историческими материалами. Более обстоятельно использовал информацию, хотя также ограничился лишь сведениями из «Истории…» А. Курбского, при написании жития преподобного Феодорита Кольского как местночтимого архангельского святого составитель «Архангельского патерика» архимандрит Никодим (Кононов).


Попробуем раздвинуть рамки произведения Андрея Курбского и проведем ту исследовательскую работу, которая должна предшествовать канонизации и написанию полноценного жития Святого[12]. Постараемся дать возможно более подробные исторические комментарии к тем фактам, которые могли бы быть использованы при составлении жития преподобного Феодорита Кольского.

О месте и годе рождения


Начиная свое повествование о старце Феодорите, Курбский указывает местом рождения подвижника город Ростов и напоминает, что и святой Сергий был родом из этих мест, как бы подчеркивая преемственность с духовным отцом севернорусского монашества преподобным Сергием Радонежским. Но при этом Курбский не указывает года рождения Феодорита, что приводило к самым разнообразным вариантам этой даты у различных исследователей (от 1480 и до 1500 года)[13].


Наиболее достоверным годом рождения Феодорита, на наш взгляд, следует считать 1481 год[14]. Возражения по столь ранней дате рождения часто сводились к тому, что исследователям виделось сомнительным путешествие Феодорита в Константинополь в возрасте 77 лет и что окормление лопарей в Коле и Печенге, вплоть до своей смерти на 91-м году жизни, вряд ли были ему под силу. Подобные возражения никак нельзя признать решающими. Первый просветитель лопарей преподобный Лазарь Мурманский[15], к примеру, «предал дух свой Господу 8 марта 1391 года. Всех лет жизни его было 105»[16].


Хотелось бы подчеркнуть то, почему видится очень важным отстоять 1481 год, как год рождения Феодорита. Все, кто всячески «омолаживал» Феодорита, сводили свои рассуждения в конечном итоге к заявлению о «маловероятном» столь долгом пустынном жительстве Феодорита в районах Крайнего Севера[17]. Но думается все же, что Курбский не мог выдумать этот принципиально важный, можно сказать, основополагающий факт из жизни Феодорита с таким авторитетным количеством лет подвижничества, во многом определивший столь обильное стяжание им благодатных даров Святого Духа.


Итак, родившийся в 1481 году в Ростове Великом, юноша (мирского имени не сохранилось) на тринадцатом году жизни, в 1493 году, отойдя «от дому родителей своих», отправился на Север в Соловецкий монастырь. Родители Феодорита, воспитав юношу в крепкой вере и благочестии, дали ему превосходное образование и, как станет понятно в дальнейшем, наградили его стойким характером, светлым умом и блестящими способностями к языкам. Надо думать, что отрок решился идти в столь дальнее путешествие не один, а вместе со старшими попутчиками. Ведь именно через Ростов пролегала тогда дорога на Белое море[18].

Великий образец


Можно было бы недоумевать, откуда у юноши из Ростова такое знание языков, в частности греческого, если не обратиться к жизнеописанию другого великого ростовчанина, земляка Феодорита – святителя Стефана Пермского[19]. Именно жизненный путь этого выдающегося просветителя языческих народов Севера и стал образцом для юного Феодорита, и в дальнейшем всю свою просветительскую деятельность он строил на примере подвижнических трудов святого Стефана, стремясь повторить опыт равноапостольного служения своего прославленного предшественника.


Будущий святитель Стефан с юности получил великолепное образование в небольшом монастыре Святителя Григория Богослова, организованном при архиерейском доме епископом Ростовским Парфением (на кафедре с 1370 по 1382 гг.) – греком из Константинополя. Богатейшая библиотека греческой духовной литературы, собранная владыкой Парфением, стала учебной базой для изучения греческого языка и богословского образования святого Стефана, а позже, почти сто лет спустя, очевидно, и для юного Феодорита[20]. Именно здесь, среди книг в ростовском архиерейском доме возревновал о подвигах просветительских, о подражании Стефану Пермскому юный Феодорит и испытал в сердце своем жажду «пойти в землю не обетованную, и не путную, в землю жаждующую…»[21].

Юный инок


Итак, двенадцатилетний отрок был принят в Соловецкий монастырь. Когда же ему исполнилось тринадцать лет, в 1494 году, он принял постриг[22] и в соответствии с обычаем был отдан на послушание многолетнему старцу, иеромонаху, «премудрому Зосиме»[23]. Старец Зосима, как свидетельствует Соловецкий патерик, упоминается в «Житии Соловецких угодников». Он подвизался в скиту на р. Шуе (побережье Белого моря, напротив Соловецких островов, южнее нынешней Кеми)[24]. Известно также, что в 1485 году[25] именно через него Зосима и Савватий Соловецкие «явили чудесное заступничество и помощь своей погоревшей обители»[26].


Видимо, именно эти качества Зосимы и определили выбор наставника для необычного юноши, инока Феодорита, а также и условий жизни – в уединенном скиту, вдали от большого монастыря.


В атмосфере живых преданий и строгих традиций воспитывался молодой инок Феодорит. «Навыче всякой духовной премудрости», он продолжал формироваться как книжник, в чем ему, конечно, оказала помощь соловецкая библиотека[27]. И несомненно то, что первую информацию о «Лопи дикой» юноша получил именно здесь, подвизаясь в скиту на берегу Белого моря, где проходили традиционные пути из центра России на Кольский Север. Да и с самой «лопью» и иными малыми народностями Севера, с их языком и наречиями он имел великолепную возможность познакомиться непосредственно в этих краях, на берегу р. Шуи[28]. Таким образом, юный Феодорит в полной мере использовал опыт подготовки к просветительской деятельности, завещанный святителем Стефаном Пермским, который долгое время предварительно изучал быт и язык зырян (пермяков).

Уроки терпения


У старца Зосимы Феодорит пробыл «в послушании духовном неотступно» 15 лет, после чего, то есть в 1509 году, был рукоположен «от Архиепископа Новгородского диаконом». Это был год завершения недолгого правления (15 января 1506 г. – июль 1509 г.) архиепископа Новгородского Серапиона (Курцева). Именно в 1509 году он был низвержен с Новгородской кафедры в результате ссоры с Иосифом Волоцким, игуменом Волоколамского монастыря[29].


Одной из косвенных причин конфликта архиепископа с игуменом со столь тяжелыми последствиями стала невозможность для Иосифа Волоцкого приехать в Новгород с разъяснениями по возникшим между ними недоразумениям из-за эпидемии оспы, свирепствовавшей в городе с 1505 по 1508 год[30]. А в 1506 году Феодориту исполнилось 25 лет. Это возраст, с которого он мог бы быть произведен во диаконы[31], но эпидемия, затянувшаяся на три года, откладывала возможность хиротонии. И лишь с прекращением эпидемии, когда связь с Новгородом возобновилась, Феодорит в 1509 году был рукоположен во иеродиаконы. Это случилось весной-летом, во всяком случае, не позднее июля 1509 года, когда состоялся злополучный для владыки Серапиона, да и для всей Новгородской епархии, Собор в Москве. После этих событий 1509 года Новгородская кафедра была незанятой вплоть до 1526 года, когда наконец был назначен архиепископ Новгородский Макарий (1482–1563 гг.), будущий святитель, митрополит Московский и всея Руси.

Пути спасения. Раздумья на распутье


Итак, получив трехлетний урок терпения, Феодорит уже иеродиаконом вернулся к своему учителю. Надо понимать, что старец Зосима, подвизавшийся в уединении в скиту, вдали от большого общежительного Соловецкого монастыря, был приверженцем пустынножительства. И, конечно, он воспитал своего ученика Феодорита в том самом духе нестяжательного, пустынного подвижничества, умного молитвенного делания, которое еще существовало на Руси и питалось духовными токами истинного монашества древнего православного Востока.


Это направление религиозной жизни на Руси в начале XVI века получило название «нестяжательства». Духовным лидером «нестяжателей», старцем-учителем, давшим совершенно уникальный Устав монашеской жизни, стал преподобный Нил Сорский[32]. К моменту, когда это направление развития духовности на Руси в полной мере столкнулось с иным подходом к религиозной жизни, с иной практикой спасения, с так называемым «осифлянством»[33], Нил Сорский уже почил. Многочисленные его последователи поселялись в «заволжье» (Белозерье, Вологодчине), в пустынных уединенных скитах (все более тяготея к Северу России). «Заволжцы» жили исконной духовной традицией православия – «процессом духовного и нравственного сложения христианской личности»[34].


Надо с горечью констатировать, что формирующемуся Московскому царству уже требовался совсем иной образ церковной жизни. Официальная Церковь как бы оказывалась в плену у интересов государства, была вынуждаема составлять с ним единое целое.


Почему мы так подробно останавливаемся на этих проблемах? Дело в том, что, не поняв сути противостояния «нестяжателей» и «осифлян» в церковной жизни Руси XV–XVI веков, мы не сможем объяснить многих основополагающих побудительных мотивов тех или иных поступков в жизни подвижников Кольского Севера: Феодорита Кольского, Трифона Печенгского, Гурия Печенгского и других.


На наш взгляд, наиболее точно суть этих различий сумел раскрыть выдающийся русский философ и историк XX века Г. П. Федотов: «Противоположность между заволжскими “нестяжателями” и “осифлянами” поистине огромна как в самом направлении духовной жизни, так и в социальных выводах. Одни исходят из любви, другие из страха Божия, конечно, одни являют кротость и всепрощение, другие – строгость к грешнику. В организации иноческой жизни на одной стороне – почти безвластье, на другой – суровая дисциплина. Духовная жизнь “заволжцев” протекает в отрешенном созерцании и умной молитве, осифляне любят обрядовое благочестие и уставную молитву. Заволжцы защищают духовную свободу и заступаются за гонимых еретиков, осифляне предают их на казнь. Нестяжатели предпочитают трудовую бедность имениям и даже милостыне, осифляне ищут богатства ради социально организованной благотворительности. Заволжцы при всей бесспорной их русской генеалогии – от преподобных Сергия Радонежского и Кирилла Белозерского – питаются от православного Востока, осифляне проявляют яркий религиозный национализм. Наконец, первые дорожат независимостью от светской власти, последние работают над укреплением самодержавия и добровольно отдают под его попечение и свои монастыри, и всю русскую Церковь. Начала духовной свободы и мистической жизни противостоят социальной организации и уставному благочестию»[35].


Надо сказать, что сам по себе преподобный Иосиф, игумен Волоколамского монастыря, являл образец «нестяжательности» и высочайшей духовности: «Одежду носил такую убогую, что его не отличали от других иноков; пищу вкушал большей частью только через день, а ночи проводил в молитве. Первым приходил в церковь, где часто читал и пел на клиросе и говорил поучения; первым выходил на общие работы и участвовал в них наравне с другими. Неусыпно следил за поведением иноков днем и ночью и обращал особое внимание на их душевное состояние: вразумляя, утешая и подкрепляя словом совета и силою своей молитвы»[36].


Дело-то как раз состояло вовсе не в тех или иных личностях этого противостояния, большей частью с обеих сторон людей, безусловно, достойных и истинных подвижников веры, как, например, митрополит Макарий, официальный противник нестяжательства, явивший замечательный образец святительского служения (святитель Макарий, митрополит Московский, канонизирован в 1988 году).


Сама противоположность духовных исканий «нестяжателей» и «осифлян» не являлась поводом для борьбы. Так, например, знаменитый Устав преподобного Корнилия Комельского, им собственноручно написанный для братии монастыря, удивительным образом гармонично сочетал в себе как «Поучения о скитском житии» Нила Сорского, так и положения «Духовной грамоты» Иосифа Волоцкого[37]. Важнейший аспект духовного возрастания инока – «умное молитвенное делание» был умело сцементирован в нем со строгостью общежительного устава и неукоснительностью монастырского цикла богослужений.


Но, увы, ситуация развивалась при активном участии иных сил – на карту были поставлены огромные материальные богатства, а вопросы пути спасения души неизбежно отходили на последний план. Главными стали практические выводы этого противостояния, затрагивающие интересы государства: отношение к монастырским имениям, землям и вотчинам, к крепостным людям, а также отношение к еретикам[38], что сделало эту борьбу жестокой и бескомпромиссной. Последствия же ее для православия на Руси оказались весьма печальными.


Итак, как уже было сказано, сан иеродиакона Феодорит принял от владыки Новгородского Серапиона, совсем недавно возглавившего Новгородскую кафедру. Его предшественник святитель Геннадий (Гонзов) был сведен с кафедры (26 июня 1504 г.) якобы за факты «стяжания»[39]: «…оставил престол свой за немосчь, неволею, понеже бо, приехав с Москвы на свой престол в Новгород Великий, начат мзду за поставление имати»[40], хотя многие исследователи склонны видеть в святителе Геннадии невинно пострадавшего от интриг и клеветы, что, возможно, явилось следствием его непримиримой позиции при разоблачении опасной для Руси и весьма коварной ереси «жидовствующих»[41].

Учитель Зосима


Известия о всех этих бурных событиях, происходивших в церковной жизни Москвы и Новгорода, безусловно, доходили и до уединенного монастырского скита на реке Шуе. Поучения старца Зосимы о хранении души от соблазнов и искушений «имениями», о нищете телесной и богатстве духовном формировали будущего стойкого подвижника веры – Феодорита Кольского.


Еще года полтора-два Феодорит провел в Шуе, теперь уже сослужа иеродиаконом иеромонаху Зосиме в скитской церкви «Святого Христова Чудотворца Николы»[42].


В 1511 году Феодориту исполнилось 30 лет – возраст, с которого он мог быть рукоположен в иеромонахи, ибо «взошел ко преподобию по ступеням добродетелей». Этим рукоположением, видимо, и должно было бы закончиться послушание Феодорита у старца Зосимы как подвижника, пришедшего в возраст, «мужа совершенного, в меру полного возраста Христова» (Еф. 4; 13). Но, увы, после отстранения от архиерейства Новгородского владыки Серапиона (в июле 1509 г.) Новгородская кафедра так и не была никем занята в течение 17 лет и рукоположения прервались[43]. Так что стать священником Феодориту довелось гораздо позже, лишь около 1536 года.


А пока что, взяв благословение, он со слезами попрощался со своим отцом духовным, престарелым наставником Зосимой, под руководством которого возрастал в «духе и истине» целых 17 лет, и «изыде на созерцание из монастыря того».


Отныне он готов был к странствиям по славным святым местам Русского Севера, готов воспринять, разделить и приумножить те благодатные духовные дары, коими так богаты были еще в то время многочисленные монастыри, бесчисленные скиты и пустыни, населенные великими подвижниками православной святости.

Первая встреча


Первым, к кому устремилась «на созерцание» душа Феодорита, был «славный и великий муж», чудотворец Александр Свирский. Встреча их была как «чистого с чистым и непорочного с непорочным». Преподобный Александр, не зная Феодорита и прозрев приближение его, вышел к нему навстречу за ограду монастыря и произнес: «Вот сын Авраамов пришел к нам, Феодорит диакон» (к сокровенному смыслу этого приветствия мы вернемся чуть позже).


Очень пришелся по сердцу Преподобному молодой подвижник («зело любяше его»), и, наверное, часто сослужил он игумену на божественных службах, что справлялись братией в той первой, деревянной церкви монастыря, освященной в 1508 году в честь Живоначальной Троицы. И рассказывал Феодориту Преподобный, как подвизался он в этих непроходимых пустынных лесах, в полном одиночестве, в тяжелейших подвигах, питаясь лишь травой в течение семи лет, как заболел желудком и как Господь не оставил его, послав ангела-целителя. О том, как злые духи этой пустыни бороли его и всячески изгоняли из этих мест и как теперь собрались вокруг него истинные ревнители пустынной жизни. Все услышанное и увиденное глубоко запало в душу Феодорита, и именно здесь, у этого великого святого старца, приобрел он опыт практического устройства уединенного монастыря, воплощенный им много позже на краю земли Северной.


Отсюда, от этого монастыря, от этой деревянной Троицкой церкви берет начало Свято-Троицкий монастырь, построенный Феодоритом в устье реки Колы около 1540 года. Образ сурового и одновременно смиренного северного подвижника, преподобного Александра Свирского навсегда остался в сердце молодого Феодорита и наряду со Стефаном Пермским укреплял его и был примером в его долгой подвижнической жизни.

«Заволжские старцы»


Из Свирского монастыря Феодорит направился «за Волгу реку, в тамо сущие великие монастыри», к тем самым «заволжским старцам», живущим по многочисленным скитам и продолжающим великое духовное делание преподобного Нила Сорского, возрастающих на древних традициях пустынных отцов православного Востока в духе «нестяжания» и умной молитвы.


Обойдя севернорусские обители, напитавшись духом суровой аскезы, поглядев на «храбрых воинов Христовых, иже воюют сопротив начал властей темных, миродержцев века сего», Феодорит поселился в Кирилло-Белозерском монастыре, где жил в течение двух лет, до 1514 года, наблюдая за жизнью многих святых мужей и «ревнуя их жестокому и святому жительству». Однако жизнь в столь многолюдном общежительном монастыре показалась Феодориту слишком суетной, и он удаляется в пустыни, которые в большом количестве существовали вокруг монастыря. Именно в этих уединенных скитах подвизались многочисленные ученики и последователи преподобного Нила Сорского, «умучая и покоряя плоть свою в порабощение и послушание духу».


Именно они, «белозерские пустынники, то есть не иноки Кирилло-Белозерского монастыря, общежительного и владевшего многочисленными вотчинами, а старцы, может быть и постриженники этого монастыря, только жившие вне монастыря, уединенно, имевшие свои отдельные пустыньки и скиты на Белоозере, но не имевшие никаких вотчин»[44], составляли основу «нестяжательства» на Руси – этой истинной идеи монашества. Идеи, идущей с древнего Востока, «никогда не умиравшей в Греции и которая, будучи перенесенной в Россию, никогда не умирала совершенно и у нас»[45].

Загадка встречи с Порфирием


Здесь, в Белозерье, Феодорит поселяется в одной из пустынь, основанной старцем Порфирием. Поясняя, о каком Порфирии пойдет речь, Курбский уточняет: «бывшего уже игумена Сергиевой обители, много страдавшего мучениями и тяжкими оковами от князя великого (Василия III)»[46].


Эта последняя фраза становилась для многих исследователей камнем преткновения, ибо прочитывалась она в том смысле, что Феодорит встретил Порфирия уже после злополучной истории с его игуменством в Троице-Сергиевом монастыре, то есть после 1524 года[47], когда Порфирий был отрешен от управления обителью. Привязка к этой дате автоматически изменяла и дату рождения Феодорита, и всю хронологию событий его жизни. На наш взгляд, Курбский, упоминая «бывшего игумена», имеет в виду «бывшего» на момент написания книги, а не на момент встречи с Феодоритом. Это вполне логично, поскольку не напомнив, что речь пойдет об игумене Троице-Сергиевого монастыря – монастыря особо высокого статуса на Руси во все времена, автор не смог бы в должной мере сакцентировать внимание читателя на последующих жестокостях и беззакониях, творимых Великим князем по отношению к Порфирию.


Таким образом, первая встреча Феодорита с Порфирием произошла в пустыни до призвания Порфирия на игуменство, то есть до 1521 года[48]. Сам же Порфирий поселился в этой пустыне задолго до описываемых событий. И вот, в 1521 году «был тот Порфирий привлечен из пустыни насилием, по повелению великого Князя Московского (Василия III) на игуменство в Троице-Сергиев монастырь». Причиной такого решения была отмеченная историками внутренняя готовность сначала Ивана III, а позже и Василия III поддержать приверженцев учения Нила Сорского, но не столько по духовной концепции «нестяжательства», сколько из желания решить проблему дефицита государственных земель за счет секуляризации церковных имений. Но дух независимости от мирской власти, свободы и христианской любви, исповедуемый «нестяжателями», очень быстро вошел в противоречие с жесткими теократическими тенденциями Московской великокняжеской власти[49]. И это хорошо видно на примере сопостника Феодорита – старца Порфирия, в 1524 году смело обличившего Василия III и выгнанного последним с игуменов обратно в его пустынь, а затем подвергнутого жестоким пыткам и заточению.


«Теократическое царство знает уже только одну неограниченную власть – власть царя, рядом с нею меркнет образ митрополита или патриарха, все слабее голос Церкви»[50]. Царской власти все меньше были нужны «ревностные наставления печальников земли русской»[51]. Иерархов иного духа стремились иметь рядом с собой московские цари. И наиболее подходящие кандидатуры на высшие церковные должности стали поступать из лагеря «осифлян», то есть активных «стяжателей».


В истории не все так однозначно. Цари московские всегда были и ревнителями истинной веры Христовой, и искренне радели об укреплении православия на Руси. Подчас ясно видя, к чему ведет извращение подлинной идеи монашества в крупных монастырях, они насильно внедряли на руководящие должности в монастыри «старцев-пустынников», истинных подвижников веры (старец Порфирий, старец Артемий – игумены Троице-Сергиева монастыря, старец Феодорит – игумен Спасо-Евфимиева монастыря), но преодолеть общую тенденцию упадка монашеского духа и торжества «осифлянства» уже было невозможно[52].


Итак, Феодорит прожил с «божественным» старцем Порфирием (I) около четырех лет. Курбский к этому же периоду относит и знакомство Феодорита с другими «нестяжателями-пустынниками» и, в частности, с иноком Артемием. Это очевидная неточность рассказа Курбского и смешение двух разновременных событий, поскольку доподлинно известно, что инок Артемий поселился в Порфириевой пустыни только в 1536 году[53]. Скорее всего, как мы уже упоминали ранее, причиной этих хронологических ошибок явилась все та же путаница с именами Порфирия I (призван на игуменство с 1521 по 1524 гг.) и Порфирия II (игумен лавры 1539–1541 гг.). Именно Порфирий II как раз и был связан со старцем Артемием, являясь его учеником.


О разных периодах знакомства Феодорита с Порфирием и с Артемием сообщает и архимандрит Иаков в «Летописи событий Кирилло-Белозерского Успенского монастыря», который, перечисляя пустыни монастыря, пишет: «…пустынь Порфириева, бывшего игумена Троице-Сергиевой лавры, где жил (здесь и далее в цитате курсив наш. – Прим. ред.) преподобный Феодорит, просветитель лопарей; пустынь Артемиева, в которой вместе с ним подвизался некоторое время тот же Феодорит…»[54]. Таким образом, то самое «некоторое время», скорее всего, приходится на период после первого возвращения Феодорита из Лопарских пустыней после 1533 года. Он удалится сюда около 1536 года, дабы, укрепляясь здесь духовно, трудиться над созданием лопарской письменности, готовясь к одному из важнейших событий в своей жизни, к основанию монастыря на Кольской земле.

Завещание учителя


А пока что в 1518 году Феодорит неожиданно получает письмо от своего духовного отца «многолетнего святого старца» Зосимы, который, «провидев свое отшествие к Богу», просит его вернуться в Шуереченский скит, дабы «послужить в немощах его» последние дни.


Феодорит немедленно отправляется в столь далекий путь по «великим и непроходимым пустыням». А. Курбский называет расстояние в 300 миль, что, конечно, слишком велико (1 старорусская миля – 7,468 км). Реальное расстояние от Белозерья до реки Шуи на Белом море – 1100 км. Путь этот Феодорит прошел пешком. А это не меньше 30–40 дней ходьбы. И «прииде с болезненными
ногами» к Зосиме, «обнимает многолетнего святого старца и лобызает и целует пречестнейшие его седины пресвитерские и пребывает при нем, служа ему в немощах и недугах его» несколько месяцев, вплоть до самой кончины старца. Похоронив своего духовного отца и вняв его последнему напутствию о хранении обетов монашеских и великой мудрости пустынной жизни: «напился я оныя сладости пустынные, понеже пустыня покоя и ума почивания наилучшая родительница и воспитательница, клеврет (соработник) и тишина мысли, Божественного зрения плодовитый корень, истинная содружебница с Богом», Феодорит «разжегся желанием пустынного безмолвного жительства». Видимо, еще что-то важное о призвании Феодорита сказал ему отходящий ко Господу Зосима. Вспомним, что старец Зосима был из учеников преподобного Зосимы, игумена Соловецкого. Другой же ученик Зосимы Соловецкого, игумен Досифей, пишет о своем учителе: «Когда слава о добродетелях преподобного Зосимы разнеслась повсюду, тогда многие из окрестных дикарей сами приходили к нему, принимали святое крещение и даже постригались в монашество»[55].


Именно в этот период игуменства (1452–1478 гг.) Зосимы Соловецкого учитель Феодорита, Зосима, принял постриг, и если даже и не был сам из тех «новообращенных», то уж во всяком случае тесно общался с ними и сокрушался о тех варварских лопарских народах, живущих «яко звери дикие в пустынях непроходных, в расселинах каменных. Отнюдь Бога истинного, единого и от него посланного Иисуса Христа не знающих…»[56]

«Ребра северовы»


Феодориту пошел сороковой год, и он чувствовал, что наступило время главного дела его жизни. Он долго готовился и, обходя великих старцев «заволжских», подвижников Русского Севера – «храбрых воинов Христовых», учился у них «брани сопротив начал властей темных, миродержцев века сего». Теперь путь его лежал на Крайний Север, к «ребрам северовым» (Пс. 47, 3). «Ребра северовы» – сила Севера. То есть сила демона, «ибо демонская сила всегда подразумевалась под именем Севера»[57]. И такое определение Кольского полуострова и районов, к нему прилегающих, вовсе не является удачной метафорой. Многие серьезные историки и исследователи жизни на Кольском Севере вынуждены признать, что известия об этих краях всегда связывались с владениями «князя мира сего», (Ин. 14, 30), «с духами злобы поднебесной» (Еф. 6, 12).


В легендах народов об этих местах часто упоминается, что именно здесь под вечными льдами земли горит «огонь неугасающий»[58]. История этих земель и то противодействие «сил бесовских», с которым сталкивается любой христианин, попадающий на Кольский Север, а тем более подвижник веры и благочестия, пришедший просветить это царство мрака светом веры Христовой, достаточно полно, Бог даст, будут разобраны нами в работе о Крайнем Севере и его месте в истории Царствия Божия на земле.


Однако еще раз подчеркнем тот очевидный факт, что земля эта всегда с большим трудом и сопротивлением расставалась с мраком язычества, идолопоклонства и страшного колдовства и что очень немногие истинные подвижники выстояли в этой смертельной схватке за души людские.


«…В тех местах прельщаемы человеки от невидимого врага диавола, являясь по званию христианами, обычиев держатся от древних прародителей… Слышахом, что в тайне детей своих в жертву закалают и образы святых икон огню предают, всячески диаволу угождая, и всякие кудесы творят, чтобы с бесами им беседовать…»[59]


Только те подвижники, которые в полной мере бесконечным смирением и укрощением своей плоти (блж. Феодорит) или же небывалой силой покаяния (прп. Трифон, прп. Варлаам) сумели обессилить лютого врага, только им удалось сподобиться святости на этой земле «и спасти вокруг себя тысячи». Надо сказать, что все это в полной мере относится к духовной жизни на Кольском Севере и в наше время.


Вернемся же к Феодориту, который «на кораблеце великою рекою Колой (Кольским заливом) яже впадает своим устьем в Ледоватое море» добрался до «глубоких варваров, лопарей диких», где «восходит на горы высокия их же нарицает Святое Писание ребра Северовы»[60] и вселяется в «тех лесах пустынных, местами непроходимых», срубив себе келию.


 В настоящее время лесная растительность в районе города Колы мало напоминает те «леса непроходимые», и заготовить бревна для избушки сегодня вряд ли бы удалось. Но в начале XVI века, как показывают научные исследования[61], влияние теплого Гольфстрима на климат в наших краях еще не настолько ослабло, и лес рос здесь настоящий, «корабельный», вполне пригодный для строительства[62].

Со старцем Митрофаном


Через несколько месяцев Феодорит встречает здесь еще одного пустынника, «единоко (одинокого) старца, памятамися (помнится), Митрофан было имя ему»[63], живущего тут уже около пяти лет. Несомненно, эта встреча для Феодорита была очень важной: опыт пятилетнего выживания в этой «прегорчайшей пустыне» оказался весьма полезным для него. Питаются же они от «жестоких зелей и корений», которые находят в этой пустыне. Как свидетельствует «Повесть о пустынножителях с Соловецких островов», подвижники в наших краях питались «мохом белым квашеным (белый мох – ягель) с брусникою»[64].


Встреченный Феодоритом отшельник Митрофан, надо полагать, был не кто иной, как преподобный Трифон Печенгский до своего пострига. Ко времени этой встречи в 1518–1519 году Трифону, родившемуся в 1489 году, было около 30 лет[65]. Он пришел в эти края на пять лет раньше Феодорита, то есть где-то в 1514 году. Об этом времени прихода Трифона «на приморье великого моря-окияна»[66] свидетельствуют и норвежские источники: «В печенгские края Трифон прибыл в середине 20-х годов XVI столетия»[67]. В «Житии» об этом периоде и о месте подвигов преподобного Трифона пишется, что «еще в мирском чину, прииде в часть норваньския земли… на реку Печенгу… преподобный отец Трифон в той непроходной дальней стране был един пришелец»[68].


Это же подтверждает и лично беседовавший с Трифоном голландский путешественник Симон ван Салинген: «…прожил он там значительное время, вовсе не видя людей»[69]. Кроме того, житие Трифона указывает, что первое время Преподобный «выше писаныя реки Печеньги, бездомно и бескровно, по лесам и по горам и в пропастях земных скитался, странствуя»[70].


Можно предположить, что эта встреча Феодорита с Митрофаном, когда «он направился в район Колы»[71] как раз и завершила скитания последнего и далее весьма значительное время они подвизались вместе: «пребывают вкупе в прегорчайшей пустыне».

«Феодорит пустынник»


Видимо, под таким именем знали Феодорита современники, во всяком случае, так он упомянут в «Списках иерархов и настоятелей монастырей Российския Церкви»[72]. Пустынножительство являлось сутью его мировозрения: «…пустыня покоя и ума наилучшая воспитательница, тишина мысли и божественного зрения плодовитый корень…»[73].


Курбский пишет, что со старцем Митрофаном в этих пустынных краях Феодорит пробыл «аки двадесять лет» – почти двадцать лет. «Потом оба возвращаются во вселенную и приходят до великого места Новограда» к архиепископу Макарию. В житии Трифона также имеется такой эпизод – хождение Преподобного к Макарию после многих лет пустынного отшельничества[74]. Таким образом, оба жития, надо полагать, сообщают нам об одном и том же событии. По хронологии, Трифон ходил к владыке Макарию в 1530 году. Ушедший вместе с ним «во вселенную» Феодорит, таким образом, пробыл в «прегорчайшей пустыне той» с 1518 по 1530 годы – двенадцать лет. Данная цифра полностью совпадает в этом эпизоде с мнением митрополита Макария (Булгакова) и профессора И. К. Смолича[75].


Касаясь причин этой неточности в указании количества лет у А. Курбского, вполне можно было бы допустить и чисто механическую описку в тексте подлинника, поскольку написание числительных «двадесять» и «дванадесять» весьма схоже. Но все же более вероятным будет предположение о том, что Феодорит, повествуя Курбскому о своей пустынной северной жизни, действительно называл цифру «двадесять», имея в виду общее количество лет, проведенное в этих краях. Из них двенадцать лет в свой первый приход, в соработничестве с Митрофаном (Трифоном), и восемь лет во второй приход при создании Свято-Троицкой обители на Коле.


Приходится с большим сожалением отметить, что события этого периода автор «Истории…» освещает чрезвычайно поверхностно и схематично. Житие же Трифона вносит недостающие подробности о результатах этого хождения в Новгород к святителю Макарию: «…у архиепископа взял благословенную грамоту, и вновь пришел на реку Печенгу, и привел с собою церковных строителей, и начал строити церковь во имя святыя и живоначальныя Троицы»[76]. Но и у Феодорита повод для хождения в Новгород был аналогичным – потребность в специалистах по строительству церкви для «оглашенных» лопарей. И те же строители, что срубили церковь на Печенге, они же поставили две церкви и на реке Коле. Если же не принять этих заключений, то, читая Курбского, испытываешь невольное недоумение: двенадцать лет подвижники трудятся над просвещением язычников и вдруг все бросают и «уходят во вселенную». И тогда, действительно, вслед за иными исследователями и нам может показаться, что «в Новгороде теряется след Митрофана»[77], а Феодорит удобно расположился при архиерейском доме в качестве духовника.


Эта крайняя схематичность повествования о столь важном для нас периоде северных трудов Феодорита, видимо, является следствием следующих причин:


1. Курбский прежде всего – активный политик, находящийся в оппозиции к Иоанну IV, поэтому главное свое внимание он уделяет описаниям общественных контактов Феодорита с движением «заволжцев», а не подробностям пустынных подвигов и просветительских деяний среди лопарей. Например, его больше интересует так называемое «дело игумена Артемия»[78], старца из Порфириевой пустыни (в будущем соратника Курбского по эмиграции). Курбский старается для оправдания осужденных по этому делу и «в пику» Иоанну Грозному всячески подчеркнуть давние тесные связи заволжских «нестяжателей» с Феодоритом, дабы заручиться высоким авторитетом последнего. Но надо заметить, что Феодорит всегда был более других «блаженным» и не был захвачен духом критики русской церковной действительности. Его нестяжательство – это прежде всего его личные «пустынные» и духовные подвиги смирения и послушания. Кроме того, необходимо помнить, что многие подобные «усиленные» эпизоды посланий Курбского преследуют прежде всего политические цели[79].


2. Время написания «Истории…» А. Курбским исследователи относят приблизительно к 1581 году[80]. Беседы же его со своим духовным отцом Феодоритом относятся к промежутку между 1551–1556 годами. За такие значительные периоды времени многие важные для нас детали рассказов старца могли стереться из памяти, тем более если они не слишком волновали слушателя.


3. Курбский извиняется и отдельно оправдывает свое сознательное опускание из жизнеописания Феодорита всех подробностей «о духовном», дабы избежать скептических замечаний маловеров. Удивительно, но и в те давние времена эта проблема стояла так же остро. «Аще Бог поможет, обретем еще духовных мужей. Тогда и вспомянем и о предивных видениях его и о пророчествах, и о чудесах некоторых, все то, что духовные люди духовным же на пользу поведать могут. Телесные не приемлют то, что от духа, поскольку не вмещают. И глупость видится им если о духовных вещах кто глаголет».


4. Архимандрит Феодорит в 1551 году, беседуя с Курбским, по своему бесконечному смирению конечно же не акцентировал внимание на величии своих пустынных трудов и тем более на чудесах и знамениях и иных успехах в деле «оглашения дикой лопи».


Отдельно следует подчеркнуть, что Феодорит, «от юности своея» познакомившийся с лопарями, населявшими в то время эти громадные северные просторы, начинавшиеся как раз от Шуи, где обитала Лешая Лопь, и далее на Север к Лопи Верхней Земли и Лопи Кончанской[81], и всем сердцем «разжегшийся желанием» вывести эти «поганьские народы» из тьмы идолопоклонства, вовсе не ставил своей целью только лишь проживание и проповедь в устье Колы-реки. Равным образом и просветительская его деятельность вовсе не ограничивалась саамским этносом, тем более если учесть, что территории лопарского кочевья в значительной мере принадлежали иным народностям. Деятельность его была более масштабной, и задачи, стоявшие перед ним, были во многом по силам только ему. Воистину он был «апостолом Земли Северной».


Подтверждение этой важной мысли мы можем найти в замечательном предании, «древней памяти», сохранившейся в народе лопарском. Когда по душу старого лопина пришла Смерть и задала ему трудные вопросы, то за ответами на них род-племя лопарское решает обратиться не к кому-нибудь, а именно к «Феодориту Русскому, ибо он широко ходит». Примечательна и та важная мысль, мудрости которой и сама Смерть подивилась: «Видно знал ты, лопин, с кем об ответе подумать». Это мысль о том, что лишь в союзе с русским народом, а не на «Датской стороне», может уцелеть народ лопарский: «…род твой без имени не останется и память твоя в забвение не придет». Ибо «сказал Феодорит: «Добро тебе и роду твоему сообщиться с Русью, добро тебе и роду твоему приложиться к языкам всея Руси»[82].


Истинность слов Феодорита прошла проверку временем. Русские и лопари всегда показывали пример братских, доверительных отношений между собой. И нередко закрепляли традиционную дружбу удивительным северным обычаем «крестования» – обмена нательными крестами в знак «братания навек». В настоящее время саамы православного вероисповедания в Северной Норвегии, оказавшиеся как раз на той самой «Датской стороне», с весьма немалыми трудностями отстаивают свое право исповедовать веру, завещанную им преподобными Трифоном и Феодоритом, удерживая за собой последний «островок», оставшийся от бывшего Нявдемского прихода, – Трифоновскую часовню св. Георгия Победоносца в нынешнем Нейдене (Норвегия). О некоторых перипетиях этого противостояния между потомками восточных саамов и норвежскими властями рассказывал нашим священникам директор музея города Вадсе в первые «послеперестроечные» визиты в Нейден на совместные богослужения у часовни[83].


Надо понимать, что равноапостольное «широкое хождение Феодорита Русского» весьма осложнялось известным обстоятельством, – как указывают специалисты по саамской культуре, различные группы лопарского народа использовали совершенно различные языковые диалекты. Причем различные до такой степени, что порой и сами не вполне понимали друг друга. Феодорит же, как мы уже писали и как подчеркивают многие исследователи, обладал уникальной способностью к языкам (например, совершенное знание им греческого[84]).


Голландский купец и дипломат Симон ван Салинген в своем «Сообщении», касаясь проводимых им исторических исследований взаимоотношений Норвегии и России, ссылается на авторитет некоего «русского философа Феодора из Кандалакши», с которым он беседовал, встречая во время своих путешествий по Северу. Интересно, что вскоре после этих записей о Феодоре Салинген описывает и свою личную беседу с Трифоном Печенгским. Несомненно, все то, что далее сообщает Салинген об этом «русском философе Феодоре», убеждает нас, что собеседником голландца был наш Феодорит Кольский: «Он написал историю Карелии и Лапландии, а также осмелился составить письменность для карельского языка, на котором никогда ни один человек не писал. Так, он показывал мне алфавит и рукопись, “Символ Веры”, “Отче наш”, а также изложение им самим испытанного»[85].


Историки, за исключением разве архимандрита Никодима (Кононова)[86], размышляя об этом сообщении, сходились во мнении, что, безусловно, речь идет о церковном просветителе и книжнике, для своего времени исключительно высокообразованном, а также о человеке незаурядных способностей. Но возникало недоумение, почему имя деятеля такого масштаба совершенно затерялось в истории Русской Церкви?


Симон ван Салинген приводит имя и фамилию этого «русского философа» – Feodor Zidenowa, что может быть прочитано как Федор Жиденов. Среди русских книжников того времени никого с похожей фамилией найдено не было[87], но есть одно соображение, косвенно подтверждающее, что речь идет о Феодорите. Согласитесь, фамилия весьма характерная, и мы к ней еще вернемся. А пока продолжим анализ исторических свидетельств о проповеднических трудах Феодорита в северных пустынях в течение этих первых двенадцати лет.

Первые результаты. Нива и Кола


Надо заметить, что даже при наличии такой хорошей языковой базы для проповеди Евангелия, Феодориту понадобилось целых семь лет, прежде чем он добился первых реальных успехов среди лопарей. Произошло это в районе устья реки Нивы. Именно здесь, в местах зимовок Лешей Лопи, на месте нынешнего города Кандалакши, в 1526 году видим мы первые плоды просветительских трудов Феодорита, крестителя лопарей: «Приехаше к Москве лопляне с моря Окияна, ис Кандолакжской губы, усть Нивы-реки, из дикой лопи, били челом государю и просили антиминса и священников, церковь свящати и просветити их святым Крещением, и Государь велел архиепископу Макарию послати из Новаграда от соборныя церкви, священника и диакона. И они ехавше свящали церковь Рождества Иоанна Предтечи и многих лоплян крестиша во имя Отца и Сына и в нашу Православную веру христианскую»[88].


О том, что это плоды трудов Феодорита, а не каких-то абстрактных соловецких монахов[89], говорит сам текст летописи: «Приехаше к Москве…». Монахи, связанные со своим монастырем, должны были знать, что в Москву ехать не надо, поскольку в их Новгородскую епархию наконец-то назначен управляющий – архиепископ Макарий. И, конечно, этого не знал отшельник Феодорит, живший в пустыне приблизительно с 1518–1519 года и направивший своих челобитчиков-лопарей прямо в Москву. И Великий князь был вынужден перенаправить «поморцев и лоплян» в Новгород к владыке Макарию.


Следующим свидетельством успеха его миссии является сообщение, упоминаемое в Софийской летописи за 1532 год: «В лето 7040 года… тое же зимы приехаша в Великий Новгород лопляне с Мурманского моря, с Колы-реки, с Тутоломи, и били челом государеву преосвященному Макарию и просили антиминсов и священников церкви Божия свящати и самих просветити святым крещением. И боголюбивый архиепископ Макарий послал от соборныя церкви святей Софии священника и диакона, и они, ехавши церкви Божия свящали, Благовещения Святей Богородицы да чудотворца Николу в Филиппов пост, и самех многих крестиша за Святым Носом Лоплян во имя Отца и Сына и Святого Духа, в нашу православную и святую веру»[90].


Еще раз восстановим хронологию этих, столь значимых в истории христианства на Крайнем Севере событий. В 1526 году прибывший от архиепископа священник крестит «оглашенных» Феодоритом лопарей на берегу реки Нива. Здесь же, на ее правом берегу, в устье освящает церковь во имя Рождества Иоанна Предтечи. Церковь эта, изначально построенная для крещения обитавших здесь лопарей, в дальнейшем служила приходской церковью «волости Кандолакши». И, надо полагать, она разделила печальную участь многих храмов на Поморье, уничтоженных все теми же шведскими финнами «из Остерботнии под придводительством Везайнена», которые в декабре 1589 года сожгли Печенгский монастырь. А спустя полгода, летом 1590 года, «…в ночи приходили немецкие люди к морю в Кандалакшскую волость. И в монастыре братию и в волости всех людей присекли, и монастырь и церковь и волость пожгли…»[91]


После двенадцати лет пустынножительства, завершая свою первую проповедь Евангелия на берегах Нивы, Колы и Туломы, в 1530 году Феодорит вместе с Трифоном (тогда еще Митрофаном) направляются в Новгород. Вернувшись со строителями, они воздвигают церкви: Трифон – на Печенге (у реки Маны) – Свято-Троицкую, Феодорит – на реке Коле Благовещенскую (летнюю) и Никольскую (зимнюю).


Первой была построена церковь на Печенге и «по воздвижении же та святая церковь пребывала три лета»[92] неосвященной, – шло строительство церквей на Коле. В 1532 году Феодорит со своими «лоплянами с Колы-реки и с Тутоломы» выехал «бить челом» к «преосвященному Макарию и просить антиминсов и священников церкви Божии свящати». По этой челобитной «боголюбивый архиепископ Макарий» направил к «Мурманскому морю» священника «от соборныя церкви святей Софии» – «иероинока Илию»[93]. Интересно, но в летописи указывается, что вместе со священником на «Мурманское море» отправился и диакон. Можно предположить, что диакон этот – наш Феодорит. Следует еще раз подчеркнуть, что воистину «он широко ходит»[94] и что для «Феодорита Русского» все его немалые странствия по Северу, в том числе и это его совместное с «иероиноком Илией» путешествие, есть не просто необходимость преодолеть расстояние, а непрестанный миссионерский труд, равноапостольное подвижничество среди языческих народов по «искоренению прелести кумирской и просвещению их божественным учением»[95].


 Теперь о том, почему освящена церковь именно в честь Благовещения. Для миссионерских подвигов Феодорита по-прежнему неизменным образцом остаются деяния святителя Стефана Пермского: «Когда число веровавших возросло значительно, святой Стефан построил для них первую церковь во имя Благовещения Пресвятой Богородицы, имея в виду ту мысль, что как Благовещение было началом спасения для всего мира, так и церковь эта послужила начатком спасения земли Пермской»[96].


Кроме чисто духовного соответствия – благой вести, принесенной в эти края, была и иная причина. Незадолго до описываемых событий грамотой Василия III от 1530 года запрещались самовольные поборы с лопарей данщиками-дьяками и устанавливался конкретный срок представления дани в Новгород – не позднее дня Благовещенья[97]. Конечно, такое известие о пресечении злоупотреблений в поборах добавило радости лопарям к празднику Благовещения.


В дальнейшем именно к этому дню в середине марта приходили в Колу так называемые «мурманщики» – рыбаки с Белого моря и с Онеги и праздновали здесь Благовещение (25 марта), после чего уходили на лов рыбы до Петрова дня (29 июня)[98]. Лопари же, с этого времени рассчитавшись с царскими данщиками, готовились вслед за оленьими стадами кочевать на морские побережья.


Эта Благовещенская церковь в Коле сохранилась до пожара при шведском нашествии 1611 года. Именно вокруг нее в 1591 году уцелевшие после разгрома монахи Трифоно-Печенгского монастыря образовали Кольско-Печенгский монастырь[99].


Вторая церковь, Никольская, в Коле всегда считалась приходской, теплой. В отдельных исследованиях по истории Колы упоминается о том, что новгородцы и карелы, «приезжавшие для рыбных промыслов, жили малыми селеньями при реке Коле, имея у себя для моления одну только часовню»[100]. Возможно, что годом ее основания и является упоминаемый в известном труде профессора Я. А. Фрисса 1475 год[101]. У ряда историков можно встретить мнение, что летописные сведения о построении двух церквей на Коле неточны. Зачем две церкви там, где и поселение-то еще не сформировалось? И что упоминаемая Никольская церковь, дескать, скорее всего, была построена на Печенге или в районе реки Поной. Ранее мы коснулись причин построения Феодоритом именно Благовещенской церкви. Никольская же церковь, на наш взгляд, это и есть перестроенная под небольшую (зимнюю) церковь та самая, древняя часовня на реке Коле.


В «Писцовой книге» за 1608 год читаем: «да в остроге (Кольском укреплении) церковь с трапезою Никола чудотворец, клетски, деревянная теплая»[102]. Как сообщается в «Архангельском патерике», «первый и единственный священник в Коле стал быть 6 декабря 1533 года»[103].


Этот «первый священник в Коле» – известный подвижник Севера «белый поп Иоанн», будущий иеромонах Иона, сопостник преподобного Трифона и первый преподобномученик при разорении монастыря.


Именно здесь, в «Колском граде в церкви Николы чудотворца»[104], служил, сменив Иоанна, уроженец «Керетской волости» Василий, будущий преподобный Варлаам – несгибаемый подвижник и воин Христов[105]. Но все это будет позже.


А пока что на просьбу «лоплян» в 1532 году из Новгорода архиепископ Макарий присылает в Колу иеромонаха для освящения этих двух церквей – «Благовещения Святей Богородицы да Чудотворца Николу», а также для крещения «оглашенных» Феодоритом кольских лопарей.


Это событие происходит на Филиппов пост. Достойно восхищения такое стремление святителя Макария столь безотлагательно выполнить просьбу лопарей. Нам, северянам, не надо объяснять, что такое конец ноября-декабрь на Крайнем Севере. Это кромешная тьма и непогода. Видимо, Феодорит со своей стороны передал владыке Макарию информацию о том, что только в это время, к середине зимы, все лопарские семьи возвращаются на свои погосты[106].


Безусловно, архиепископ Макарий, снабжая антиминсами иеромонаха Илию в дорогу по просьбе «феодоритовых» лопарей, имел в виду и освящение готовой церкви на Печенге. И действительно, как сообщает житие Трифона, «прииде преподобный в волостку Колу и там Божием строением нечаемо обрете иероинока, именем Илию и, взяв с собою паки прииде на реку Печенгу, идеже во имя Живоначальныя Троицы построена церковь. Ту святую церковь иероинок Илия освятил»[107].

Иеромонах Илия


Крестивший лопарей, освятивший первые церкви на Кольском Севере и постригший в 1533 году в монахи самого Трифона Печенгского[108] иеромонах Илия – личность весьма заметная в истории церкви XVI века. «Священник с сеней от Рождества Христова инок Илия»[109] хорошо известен как миссионер, книжник и доверенное лицо святителя Макария.


Именно в житии Трифона мы находим самое раннее (1532 г.) упоминание его имени. И можно предположить, что это путешествие его на Север «до лопи до дикие» и дальнейшее тесное общение с Феодоритом как раз и дало Илие информацию о положении дел в инородческих северных областях Новгородской епархии (Чудской, Ижорской, Карельской), которую он доложил архиепископу Новгородскому Макарию. Именно после этого появилась написанная Макарием с соизволения государя окружная грамота (25 марта 1534 г.) и была предпринята весьма известная в истории Русской Церкви миссия иеромонаха Илии по искоренению рецидивов язычества на Севере России среди ранее крещеных народов. И, более того, вполне вероятно, что эта проблема противостояния «прелести кумирской» нарождающемуся северному христианству изначально была поднята перед владыкой Макарием именно Феодоритом при его первом хождении из северных пустынь в Новгород в 1530 году.


Священнику домовой (крестовой) церкви архиепископа Макария иеромонаху Илие были даны жесткие инструкции по уничтожению капищ, мольбищ, священных рощ и прочих предметов языческого поклонения. А также по индивидуальной работе с шаманами (арбуями) и поголовном окроплении всех жителей святой водой, лично приготовленной Святителем в храме Святой Софии «с животворящих крестов, с чудотворных икон и со святых мощей». Судя по всему, иеромонах Илия был пастырем высокой духовности: «Летопись отмечает, что приход священника Илии предчувствовали дети»[110].


Такие миссионерские походы иеромонах Илия совершил дважды: в 1534 и 1535 году. Интересно, что в этих путешествиях на Север, в том числе «до лопи до дикие», Илию сопровождали двое так называемых «боярских детей»[111]. Один из них, Васюк Палицын, в будущем иеромонах Варлаам[112] , – родной дядя знаменитого Аверкия Палицына – первого воеводы Колы в 1582 году[113]. В дальнейшем и Аверкий станет монахом – Авраамием (Палицыным), келарем Свято-Троицкого монастыря, пламенным патриотом и защитником Руси в Смутное время[114].

«Во вселенной»


Итак, Феодорит завершает свое северное двенадцатилетнее пустынножительство, достойно увенчав первую проповедь христианства крещением лопарей и строительством церквей на берегах Нивы, Колы и Туломы. Надо полагать, его призывает к себе святитель Макарий, приметивший Феодорита еще в 1530 году, когда он приходил в Новгород вместе с Трифоном. К лету 1533 года Феодорит возвращается «во вселенную» (в Новгород) к святителю Макарию, скорее всего, вместе с иеромонахом Илией.


Академик Е. Е. Голубинский находит противоречие в том, что такой строгий «пустынник», уединенный созерцатель, отшельник – и вдруг такие результаты: строительство церквей, активное крещение язычников. И что это какие-то другие, неизвестные миссионеры потрудились. Думается, в данном случае автору этих сомнений христианское миссионерство представляется на «западный» манер. Православные русские миссионеры – это прп. Сергий Радонежский, Кирилл Белозерский, Александр Свирский, Трифон Печенгский, начинавшие проповедь Христа с себя самого, с личного подвига спасения в пустынных, диких, языческих местах. «Стяжи дух мирен и вокруг тебя спасутся тысячи» (прп. Серафим Саровский). Только после этого этапа можно рассчитывать на успех проповеди. Как писал Н. М. Карамзин: «он [Феодорит]… имел славу крестить многих диких лопарей; не убоялся пустынь снежных; проник во глубину мрачных, хладных лесов и возвестил Христа Спасителя на берегах Туломы; узнав язык жителей, истолковал им Евангелие, изобрел для них письмена… просветил Божественную верою без насилия, без злодейств, употребленных другими ревнителями христианства в Европе и Америке, но единственно примером лучшего»[115].


Итак, по прибытии Феодорита в Новгород архиепископ Макарий рукополагает его во иеромонахи. Феодориту уже около шестидесяти лет. Святитель (1482 года рождения) даже немного младше Феодорита. Курбский описывает, насколько высока духовность и светел облик пришедшего из пустыни Феодорита. Святитель Макарий чувствует это – Феодорит становится его духовником.


Благодать Духа Святого, которую стяжал старец Феодорит, столь обильно изливается на всех к нему притекающих, что Курбский, касаясь его деяний в Новгороде, пишет: «не будучи епископом, воистину светлого епископа дела исправляет». Он приводит к истинной вере и «к пути спасенному» множество знатных «светлых и богатых граждан». К нему идут и идут страждущие, и он «целит недужных, очищает прокаженных, возвращает заблудших душою из сетей диавольских», пробуждает небывалое покаяние у них. Но мыслями он далеко, в той, любезной его сердцу, северной стране, среди полюбившихся ему лопарей. О них, об этих по сути добрых и наивных детях природы, Феодорит рассказывал Курбскому: «тот народ Лопский, люди зело просты и кротцы и отнюдь всякого лукавства неискусны, ко пути спасения же тщаливы и охочи зело».


Общение Феодорита с архиепископом Макарием[116], мужем высокой духовности и государственного мышления, еще более укрепило его в осознании той особой значимости для России успешно начатой им православной миссии на Крайнем Севере. Владыка, надо думать, делился со своим духовником беспокойством о том, что то страшное, «реформаторское» отступление от истинной веры, которое с 1517 года поразило уже пол-Европы, теперь угрожает России и «от тамо близких стран люторския и калвинския ереси» эти вплотную подступили к нашим северным пределам. Феодорит не скрывает от Святителя, что собирается вновь в «полунощную страну», ибо хорошо понимает, что только создание крепких северных монастырей поставит надежный заслон этой экспансии и закрепит за Россией «вечно спорные» земли «у Студеного моря, на Мурманьском рубежу».


Но это будет позже. А пока, взяв благословение у владыки Макария, Феодорит скрывается в «заволжских пустынях», дабы собраться с силами и укрепиться духом. Именно в этот период в течение нескольких лет Феодорит подвизается в пустыни Кирилло-Белозерского монастыря вместе со своими друзьями-нестяжателями, «мужами святыми, некоторыми уж престаревшими во днях», Сергием Климиным, старцем Соловецкого монастыря Иоасафом (Исааком) Белобаевым, старцем Артемием. С последним у Феодорита сложились особо теплые, дружеские отношения как с подвижником высокой духовности, «человеком ученья книжного, доброго нрава и смирения исполненна»[117]. Старец Артемий был близко знаком с царем Иоанном IV Васильевичем, который неоднократно призывал его для совета как по церковному устройству, так и для бесед на духовные темы: «его царь зело любяше и многажды беседоваше, поучаяся от него». Сохранилось несколько посланий Артемия к царю, написанных им в пустыни во исполнение царского повеления: писать ему «о Божиих заповедях и отеческих преданиях и о благах человеческих»[118].


В лице Артемия Феодорит нашел стойкого последователя столь любезного ему нестяжательства и пустынножительства, человека близкого ему по духу, по пытливости ума, по образованности. Эта их дружба и совместные духовные подвиги в Белозерской Порфириевой пустыни (в истории известной также как «Артемиевой») позже на Соборе 1554 года лягут в основу обвинения Феодорита в «ереси».


 Время прихода Артемия в Порфириеву пустынь известно точно – 1536 год. Надо полагать, что и Феодорит приблизительно в это же время присоединился к отшельникам этих суровых скитов, где они могли «в безутешном месте глаголемыя Порфириевы пустыни плакатись грех своих…»[119].


Кроме того, думается, была еще одна важная для Феодорита причина такого уединения – именно здесь Феодорит трудился над созданием лопарской письменности, над переводом богослужебных текстов. И вновь, следуя за святителем Стефаном, серьезно готовился ко второму этапу просвещения народа лопарского: дабы и в его церквях «попы Лопарским языком служаху, канонархи по Лопарским книгам канонархаша, певцы же всяко пение Лопарски возглашаху»[120].


«И там во трудах духовных подвизался вкупе около четырех лет». Это, значит, приблизительно до 1540 года.

Кольская обитель


С самого начала своего служения на Новгородской кафедре святитель Макарий проводит настойчивую работу по материальному и духовному возрождению монастырей Новгородской епархии. Владыка обращается с посланием к Великому князю, прося о поддержке и призывая «показать ревность о новгородских обителях»[121]. Сохранилась грамота, данная Макарием Новгородскому Духовскому монастырю, в которой предписывается неукоснительное совершение богослужений, поминовение вкладчиков, обязательное наличие игумена и строгое послушание ему со стороны братии. Безусловно, «такие же грамоты посланы были и в другие монастыри»[122].


Надо полагать, что подобные наставления получил и Феодорит, когда, покинув своих друзей «заволжцев» и приняв «от богатых некоторых немало серебра в воздаяние Господу», уже не один, а «с некоторыми другими» он вновь отправляется на Крайний Север в район Колы. Это происходит около 1540 года, и здесь, «на устье предреченной Колы реки созидает монастырь». Норвежские источники называют иную дату основания кольской обители: «Петропавловский монастырь на Стейнхольмене (Каменном острове) у Мальмуса (Колы) был предположительно основан в 1529 году»[123]. Надо признать, что и эта дата также может быть принята за год основания Свято-Троицкого (впоследствии Петропавловского) монастыря на мысу (впоследствии острове) в устье Колы. Все дело в том, что где-то в это время Феодорит должен был построить себе здесь скит в последние годы своего северного пустынножительства. Потребность в таком ските очевидна. Феодорит приступил к проповеди и оглашению кольских лопарей, строительству здесь двух церквей (Благовещенской и Никольской) и, наконец, завершил свой труд первыми крещениями лопарских семей в Коле-реке зимой 1532 года.


Так что, надо полагать, именно сюда и вернулся он «с некоторыми другими», приступая к строительству монастыря. И именно здесь поставил он «церковь во имя Пребезначальной Троицы и, собрав братию, дал им устав». Устав этот, «правило священное», с одной стороны, предусматривает принципы общежительного монастыря (киновии), а с другой – полное «нестяжательное жительство» и добывание пищи только своими руками. Как учит апостол Павел: «Если кто не хочет трудиться, тот и не ешь» (2 Фес. 3, 10) и чтобы «нуждам моим и нуждам бывших при мне послужили руки мои сии» (Деян. 20, 34).


К этому времени Феодорит уже в совершенстве знает лопарский язык («искусен уже был языку их»), до такой степени, что обучает лопарей Писанию, а также осуществляет перевод основных молитв с церковнославянского на лопарский язык. Мнение о том, что Феодорит изобрел лопарскую азбуку и создал письменность, является весьма устойчивым в истории[124].


Таким образом, многих язычников «оглашает к пути спасенному» и просвещает их святым крещением. И, более того, по словам Курбского, многие из новокрещаемых лопарей имеют большую тягу к монашескому житию, хорошо чувствуют пути стяжания благодати Христовой и сердцем усваивают истины христианского учения.


В течение нескольких лет монастырь являлся центром христианского просвещения в этом районе Лапландии, и «распространилась во всем том народе проповедь Евангельская». Надо полагать, что Феодорит в своем монастыре на реке Коле, действительно, ввел служение на лопарском языке, поскольку основная масса братии состояла из лопарей, ибо «множество от них монашеское житие возлюбили, за благодатию Христа нашего и за Того Священными учении».


Теперь о месте построения монастыря и его Троицкой церкви. Место это – ныне не существующий мыс. «Река Кола впадала прежде в губу, протекая между северным краем города и низменным мысом, выдававшимся от восточного берега губы, на коем стоял древний монастырь Святой Троицы»[125]. В XVIII веке, около 1750 года, мыс этот превратился в Монастырский остров в устье реки Колы[126]. Тогда Кола в своем устье изменила русло и образовался остров, который постепенно стал сливаться с материковым берегом, где стоял Кольский острог (укрепление)[127]. Процесс этот, надо полагать, был не быстрым, поскольку еще в 1795 году о церкви, стоящей на месте монастыря, сообщалось: «кладбищенская, теплая, состоящая за Колою рекою, во имя Пресвятыя Троицы»[128]. Сейчас часть территории того первоначального мыса, а затем острова, занимает городское кладбище Колы. «Соловецкий архимандрит Феодорит построил монастырь Святой Троицы при устье реки Колы, где ныне кладбище»[129].


Впоследствии, что очень важно для наших рассуждений, имя Феодорита и его деяния на Севере настолько переплелись в памяти народной с именем преподобного Трифона, что многое совершенное Феодоритом предание стало относить к деяниям Печенгского подвижника. В частности, жители Колы всегда очень радели о сохранении Троицкой церкви как древнейшей святыни[130], полагая ее основанной самим Трифоном Печенгским[131]. Равно как и создание лопарской письменности, и крещение Феодоритом единовременно 2000 лопарей – «единого дня крестишася яко две тысячи со женами и детьми», описанное Курбским, предание также прочно связывает с преподобным Трифоном.

«Сын АВРАМОВ»


Это прямо-таки мистическое слияние Феодорита и Трифона, а точнее сказать, «растворение» деяний Феодорита в лопарских преданиях о Трифоне, становится все более очевидным и многое может нам прояснить. Так, например, наиболее добросовестный исследователь лопарских преданий и патриот наших северных краев, русский консул в Норвегии Д. Н. Островский (XIX век), опираясь на материалы норвежских архивов, а также на мнение профессора Я. А. Фрийса (Норвегия), сообщал, что Трифона Печенгского считали, с одной стороны, сыном священника родом близ Торжка, а с другой, сохранилось предание, что он был из крещеных евреев[132]. Кстати, если всмотреться в иконографию образа Трифона, созданную в конце ХIХ века, то становится очевидным, что авторы иконы это предание учитывали.


Но следует признать, что сын священника и крещеный еврей в то время – явления взаимоисключающие. Среди монашества могли быть евреи, но не среди белого духовенства. В XV–XVI веках кандидата на «приходские батюшки» в абсолютном большинстве случаев избирали из своей, приходской, крестьянской среды. Избранный на должность священника после утверждения на деревенском сходе направлялся с ходатайством к архиерею для принятия решения о рукоположении[133].


Что касается Феодорита, то хотя Курбский прямо и не говорит о том, что он происходил из крещеных евреев, но ту самую, весьма характерную фразу, которой поприветствовал молодого Феодорита преподобный Александр Свирский, приводит с редкой дословностью: «Вот сын Авраамов пришел к нам, Феодорит диакон». Сын Авраамов – это значит иудей[134]. «Мы – семя Авраамово…» (Ин. 8, 33) – так гордо называли себя иудеи. «Отец наш есть Авраам» (Ин. 8, 39).


В этой связи становится понятной и весьма характерная мирская фамилия «русского философа Федора» (Феодорита) – Жиденов. Очевидно, что фамилия эта произошла от слова жид, жидовин, что на древнеславянском означало – иудей, еврей[135]. Фамилии людей в те времена получались из даваемых их предкам прозвищ. Так, например, знаменитый род Палицыных начинался от богатыря Ивана Микулаевича, прозванного за его недюжинную силу Палицей[136].


Таким образом, и фамилия Жиденов вполне могла происходить от прозвища Жидовин. Учитывая очевидные лингвистические таланты и редкую образованность Феодорита, можно предположить, что он вышел из не совсем обычной для того времени среды, из семьи людей весьма образованных. А таких, следует признать, в то время было не так много.


В первой половине XV века в Церковной истории Руси упоминается имя некоего Федора Жидовина, книжника и автора знаменитого перевода Псалтири, а также «Послания к иудеям Федора Жидовина». Этот иудей, принявший православное крещение около 1455 года, мог бы быть одним из предков Феодора Жиденова и основателем этой фамилии.


О Федоре Жидовине известно, что он был ортодоксальным иудейским книжником, человеком весьма образованным, владеющим языками. В новгородских пределах он появился, видимо, придя из Литвы, во всяком случае из западных областей России, о чем свидетельствует диалектологический анализ его «Послания»[137]. Не известно, каким образом, поскольку подробности не сохранились, но в судьбе этого иудействующего книжника приняли участие Великий князь Василий III и митрополит Киевский Иона[138], что привело к решительному обращению и крещению его с именем Феодора.


О том, что в среде иудействующих Федор был весьма заметной фигурой, говорит сам факт этого «Послания». Он направляет его «своему роду и своим приятелям и всему роду иудейскому», поскольку его обращение ко Христу, как видно из «Послания», вызвало большое волнение иудействующих: «и аз приял грамоту послания вашего ко мне и нашел в нем вопросы ваши об обретении истинного пути, и о вере христианской»[139].


Понятно, что такие вопросы задают лишь тому, кто имеет достаточный авторитет и чье слово значимо для вопрошающих. Федор весьма обстоятельно и умно излагает догматы христианства, умело сопоставляя их с ветхозаветными пророчествами и некоторыми еврейскими преданиями. При этом послание не выглядит сухо и академично, в нем слышна боль прозревшей души, которая стремится помочь своим сродникам и пробудить их к истинной вере: «и познали бы вы истинный свет и непорочную веру и дали бы вашему телу душу вечную, чтобы не ходить по белу свету как животина, рождающаяся бездушной и слепой, да и то лишь в течение 5–6 дней. А ваши очи до смерти солнца не узрят»[140].


О себе Федор сообщает, что он сорок лет пребывал во тьме, а теперь узрел истинную веру христианскую и крестился и молит Господа утвердить «в ней его и живот свой скончати в той непорочной вере и сподобить видеть в ней и своих приятелей». Мы не знаем, какой эффект произвело это послание в стане приверженцев иудаизма, но известно другое – довольно скоро церковь и вера православная была потрясаема ересью жидовствующих, действующих в самых классических традициях тайных обществ, а именно – негласное, закулисное влияние на высшие государственные и церковные власти.


Великий князь Иван III, митрополит Зосима и их окружение оказались опутанными коварной паутиной псевдонаучной, «просветительско-интеллигентской» ереси жидовствующих. И не реваншем ли мирового иудейства за то поражение в лице новокрещенного Федора Жидовина была эта хорошо организованная иудейская идеологическая экспансия в городах Новгороде и Москве во второй половине XV века?


Теперь по сути наших предположений. По возрасту Федор Жидовин приблизительно 1410–1415 года рождения. Учитывая сказанное нами ранее, вполне можно выдвинуть гипотезу, что Феодор приходится дедом «русскому философу» Федору Жиденову, будущему Феодориту Кольскому.

Лопарская азбука


О том, что Феодорит предпринял попытку создания саамской письменности, свидетельствует текст «Истории…» А. Курбского: «…науча их писанию[141], и молитвы некоторые перевел им от Словенска на их язык». Таким образом, мы видим, что не церковнославянскому языку обучал лопарей Феодорит и не чему-то простонародному, типа «руссенорска»[142], а именно создавал лопарский алфавит (письменность) и обучал грамоте.


При этом мы должны вновь вернуться к той мысли, что образцом подвижничества для Феодорита всегда служили просветительские труды святителя Стефана. Саамская письменность, которую создавал Феодорит, как и «древнезырянский» святого Стефана Пермского, должны были стать языками священными, поскольку предназначались для просвещения язычников светом веры Христовой, для переводов священных и богослужебных текстов и молитв. Учитывая родство языковой финно-угорской группы саамов и зырян, можно предположить, что Феодорит в какой-то мере использовал алфавит, изобретенный на основе кириллицы и местных денежных значков – «пасов» еще святым Стефаном почти сто пятьдесят лет назад. Мы ясно видим, что Феодоритом были приложены поистине величайшие усилия для того, чтобы попытаться если не повторить, то хотя бы приблизиться к тем удивительным достижениям святителя Стефана в просвещении Пермского края. Тогда во вновь образованной Великопермской епархии, которую возглавил ставший уже епископом Стефан, «попы его Пермским языком служили обедню, заутреню же и вечерню и канонархи его по Пермским книгам канонаршили, певцы же всяко пение Пермски возглашали»[143].


Вновь обратимся к весьма достоверному источнику наших знаний об истории края в ХVI веке – «сообщению» Симона ван Салингена, где он повествует о русском философе из Кандалакши Федоре Жиденове: «он осмелился составить письмена для карельского языка, на котором никогда не писал ни один человек. Так, он показывал мне алфавит и рукопись, “Символ веры” и “Отче наш”…»[144] Как видим, объем переведенных молитв вполне соответствует словам А. Курбского: «…и молитвы некоторые перевел им… на их язык».


Такая последовательность действий при христианизации языческих народностей Севера, успешно опробованная Стефаном Пермским, а затем и Феодоритом, надо сказать, и в дальнейшем весьма активно использовалась в миссионерской деятельности Русской Православной Церкви. Так было, например, с самоедами, этносом весьма схожим с лопарями, но пришедшим на Кольский полуостров много позже, в XIX веке. «5 августа 1824 года Государем Императором был утвержден проект обращения самоедов в христианскую веру. Начальником духовной миссии… был определен архимандрит Сийского Монастыря Вениамин. Он приступил к изучению языка самоедов, затем составил первую его грамматику и лексикон, перевел на него Евангелие от Матфея и другие книги Нового Завета…»[145]


Сейчас, спустя многие столетия, с высоты исторического опыта можно, конечно, «указать» подвижникам прошлого на всю неперспективность увязывания задач христианского просвещения с созданием национальной письменности для малых народностей государства Российского. Письменность эта неизбежно оказывалась вытесненной из реальной приходской жизни, «не выдерживая конкуренции с церковнославянской книжностью»[146]. Практически ничего не сохранилось из переводов Стефана Пермского[147], «канули в Лету» труды Феодорита на лопарском, равно как и «письмена для корельского языка русского философа Феодора из Кандалакши».


Тем не менее труднейшая задача христианского просвещения, крещения и в какой-то мере обучения грамоте целого языческого племени лопарского Феодоритом была успешно решена. Следует особо подчеркнуть, что в этом подвиге равноапостольного служения Феодорит подвизался в тесном соработничестве с преподобным Трифоном, когда они именно «пребывали вкупе[148]». Поскольку лишь признав это, становится для нас вполне объяснимой «писанная самовидцами» фраза из жития преподобного Трифона, всегда вызывавшая некоторое замешательство у историков, о том, что «новопросвещенные народы лопарские от усердия своего от имений своих… земли, и озера, и реки и морские угодия подавали и письменными заветами утверждали»[149]. А иначе кто же обучил диких лопарей составлять письменные договоры (писания)? В начале 30-х годов ХVI века места эти были еще весьма пустынны, сам же Трифон – «невежда… и малокнижен есмь»[150].


Это важнейшее положение об объективной очевидности совместных подвижнических трудов Феодорита и Трифона, их дружбы и взаимной поддержки в течение всей их земной жизни мы постараемся подробно раскрыть в работе, посвященной преподобному Трифону Печенгскому.

Крещение


Но возвратимся к тому выдающемуся событию – к массовому крещению в один день 2000 лопарей. Учитывая малую плотность населения территории Лапландии, становится очевидным, что этому должно было предшествовать нечто, что так сильно повлияло на столь единодушное решение.


И действительно, Курбский указывает, что Феодоритом были явлены великие «чудеса и знамения, яко глаголет божественный Павел: «суть знамение не для верующих, а для неверующих». Мы уже не узнаем, что было явлено Феодоритом в доказательство истинности веры христианской, но, как свидетельствуют Соловецкие летописи, приблизительно в это время, в 1542 году, в здешних краях произошло сильное землетрясение. «В 7050 году  было великое трясение земли… горы и леса тряслися»[151]. В этой связи вспомним: «И, по молитве их, поколебалось место, где они были собраны, и исполнились все Духа Святого и говорили Слово Божие с дерзновением» (Деян. 4; 31).


Курбский неоднократно подчеркивает необыкновенные духовные дарования старца и способности чудотворений, оговаривая, что все это «воистину не только от достоверных мужей слышах, но и очима видях и над самим собою искусив, и многие бывшие со мной благодеяния от его святыни приключились, понеже исповедник он мне был и премногу зело любовь ко мне имел».


Мы уже касались того, что столь желательное для жития описание подробностей самих фактов чудотворений Курбский сознательно опускает, объясняя это краткостью задуманной «Истории…» и нежеланием говорить о столь «небесных» вещах с людьми, не готовыми их воспринять. «Кто знает, – пишет Курбский, – Бог даст, и найду я здесь (в Литве) духовных мужей, желающих узнать подробно об отце моем и родителе духовном». А здесь же «живущие в грубости люди, в духовных делах неискусны, да к тому же и маловеры». Как говорит апостол: «Живущие по плоти о плотском помышляют, а живущие по духу – о духовном» (Рим. 8, 5).


Надо сказать, что со временем горечь слов Курбского своей актуальности не утратила. Некоторые исследователи, как можно заметить, весьма скептически относятся даже к столь редким подобным «духовным» местам в рассказе Курбского, расценивая их не иначе, как авторскую фантазию. Так, например, об этой цифре крещения единовременно двух тысяч лопарей отзываются как об «агиографическом преувеличении»[152]. При этом приводится довод, что столько представителей саамского народа проживает сейчас на Кольском полуострове России. Не касаясь даже «неисповедимости путей Господних», что можно сказать автору, дабы не получилось, что «глупство видится им, еже о духовном глаголемое…»? Да, действительно, сейчас на постсоветском Кольском Севере числится порядка 2000 саамов, и удивительным является, что они все же уцелели в предшествующие годы «коммунистических экспериментов». Но мы-то рассматриваем события едва ли не пятисотлетней давности.


Что касается попыток историков определить численность лопарей, обитавших на той громадной территории Севера России в столь давние времена, думается, эта задача достоверно не решена. Опираться же на «писцовые книги» при подсчете численности кочевых народов (учитывая удивительную способность лопарей прятаться как от «лихих людей», так и от данщиков) надо очень осторожно. Кроме того, у лопарей существовал магический запрет на любые подсчеты населения, так как, по их верованию, это неизбежно приводит к многочисленным смертям[153]. Если же всего этого не учитывать, то станет совершенно непонятным, откуда сейчас в Швеции живет 18 тысяч лопарей, а в Норвегии – 40 (!) тысяч[154]. Не значит ли это, что большая часть из них – это наши, русские лопари? Тем более, если учесть, что центр саамской культуры этих «40 тысяч лопарей» как раз находится в Нейдене (Норвегия), у часовни святого Георгия, срубленной самим преподобным Трифоном. Нейден же – это наш бывший Нявдемский приход, который до самой революции надежно окормлялся нашими российскими священниками.

Месть бесовская


Ну да вернемся в монастырь к Феодориту, к событиям наиважнейшим, к событиям, которые станут ключевыми, определяющими дальнейшую судьбу многих их участников как в жизни земной, так и в небесной.


Год этих событий, по-Курбскому, можно определить достаточно точно – это голодный 1548 год[155]. Вот в этом-то году «князь века сего» и дал решительный бой святому старцу Феодориту.


Каждый подвижник, дерзнувший посягнуть на эти полуночные земли, на которых испокон веку безраздельно властвовали силы зла и тьмы, неизбежно должен быть всегда готов вступить в этот бой и выстоять в этом испытании. «Для сего приимите всеоружие Божие, дабы вы могли противостать в день злый и, все преодолев, устоять» (Еф. 6, 13).


Преподобный Трифон, например, прошел через эту злобу бесовскую в лице страшно восставших на него лопарей-нойдов, кебунов-колдунов, не только неоднократно избивавших его, но и пытавшихся сжить со света колдовством, натравливая диких зверей, волков и медведей, подмешивая отравленные зелия, и прочие «неисповедимые делая ему пакости, таская за власы и о землю кидая»[156] и тому подобное творя[157].


Или вспомним о том, какое тяжкое испытание выпало по мести дьявольской от беса, заклятого на Абрам-мысе, другому святому – преподобному Варлааму Керетскому.


Надо сказать, что если проповеднические труды Феодорита были не столь драматичными, то на его долю к его семидесяти годам выпала, видимо, нежданная для него беда, тяжкое душевное горе, когда вся братия его монастыря, все лелеемые им духовные чада, подстрекаемые и соблазненные бесами, восстали на своего игумена и учинили бунт. И, более того, избив святого старца, «выкидывают» его из обители. А в дальнейшем насильно изгоняют его «от страны той», «от тех пустынь поневоле во вселенную». Вот насколько нетерпима силам тьмы была благодать и святость, обильно изливавшаяся в эту землю, прежде «дикую и непроходную», трудами блаженного старца Феодорита.


Но как же древний змий так ловко сумел ввести в искушение всю братию? Как же случилось такое падение, такой грех, такая беда на пути спасения для всех иноков монастыря? Вот что об этом рассказывает сам Феодорит и что пишет Курбский: «Нетерпимо было древнему супостату человеческого рода завистливыми очами своими видеть столь возрастаемое здесь благочестие. И разъедаемый ненавистью враг начинает действовать. Он наущает новоначальных монахов из братии монастыря и шепчет невидимо в уши и глаголет им в сердце: «Тяжел и неподъемен вам путь, которым ведет вас игумен. Никто из человеков не может вытерпеть этот его Устав. Как это можно без имений жить и только своими руками хлеб добывать?» Когда же Феодорит ввел из Устава Зосимы и Савватия Соловецких правило: «Не только женам, а и скоту женского полу не бывать в обители»[158], после этого «сложившиеся с диаволом» эти монахи «в неистовстве хватают старца святого и бьют нещадно, и не только из монастыря извлачают, но и от страны той изгоняют, как врага некоего». Это то, что касается непосредственных исполнителей воли невидимого режиссера этой трагедии.


Относительно же оценки этих событий в историческом, общецерковном плане надо признать – налицо все та же проблема, то же разделение, произошедшее в церковной жизни между исповеданием духа подлинного подвижничества, истинного монашества и «духом мира века сего». Вспомним, Феодорит, возвращаясь из Новгорода, имеет «немало серебра». А это уже неизбежно притягивает и «дух мира». И, действительно, с ним приходят сюда на Колу и упомянутые «некоторые другие». Кто они и что искали в этой далекой стране? Конечно же, увы, были среди них монахи и послушники, знающие «иной порядок», уже укоренившийся во многих монастырях того времени.


Нам сейчас даже и не верится, что до такой степени могла извратиться идея монашеской жизни к пятидесятым годам XVI века. Победившие в 1503 году на Соборе «осифляне», «стяжатели», отвергнувшие устав Нила Сорского и отстаивающие необходимость монастырских вотчин, крепостного труда, оброков, поборов и тому подобного, оказались пленниками лукавой идеи: «Монастырь должен быть богатым, а монахи бедными»[159]. Но разве человек так крепок духом, что может специально искушать себя соблазном? Это все равно, что поселить бездомную блудницу в свою келию (дело благое – бездомная ведь), а потом удивляться, почему сам впал в блуд.


Схожие аргументы находим у прп. Максима Грека в его знаменитом «Диалоге…» между «любостяжательным» и «нестяжательным» монахами. «Мы не заслуживаем никакого осуждения за то, что приобретаем имения и владеем землями и селами. Ни у кого из нас нет ничего своего, – говорит “любостяжательный”. – И никому из нас не позволено ничего взять себе, но все принадлежит монастырю. Поэтому мы справедливо называемся нестяжательными, ибо никто из нас не имеет ничего собственного, но все у нас – общее всем». «Нестяжатель» отвечает: «Говоришь ты мне нечто смешное. Это нисколько не отличается от того, как если бы многие жили с одной блудницей и, в случае укоризны за это, каждый стал бы говорить: я вовсе не грешу, ибо она есть одинаково общее достояние всех. Или если бы кто вышел на разбой в шайке и произвел вместе с другими грабеж, а потом схваченный и под пыткой стал бы говорить: я совсем невиновен, я ничего не взял, все награбленное осталось у других»[160]. Трудно не согласиться с преподобным Максимом, поскольку данный каждым монахом при постриге обет нестяжания все же не должен терять свою силу, если даже монахи и собрались под одной крышей для совместных подвигов.


О том, что стало твориться в монастырях к 1551 году, к Стоглавому собору (это как раз время событий в Коле), говорят решения Собора, запрещающие совместное проживание в монастырях монахов с монахинями, с другими женщинами, пьянство и приемы гостей по келиям, запрещающие особые платы за постриг, покупку жительства в монастыре, отдание казны монастырской под проценты, продажу духовных званий, обильное и изысканное отдельное питание монастырскому начальству и так далее и тому подобное[161]. Иоанн Грозный с горечью писал: «Ведь по всем монастырям сперва начальники установили крепкое житие, да впоследствии разорили его любострастные» 2.


Чтобы закончить эту тему, хочется добавить, что подобная беда вторжения духа мира сего в сферу мира церковного, где «Христос есть мир наш» (Еф. 2, 14), – вовсе не наша национальная проблема. И древние монастыри Востока, идеями которых так дорожил Нил Сорский, создавая свой Устав, в пору своего расцвета также, увы, заболели этой болезнью: «Победа монашества оказалась вредной для него самого: с начала VII века наблюдаются признаки несомненного упадка. Монастыри разбогатели, привилегии всякого рода стали привлекать в них уже не только тех, кто искал христианского максимализма»[162].


В некоторых исследованиях чувствуется скрытый сарказм касательно поведения Феодорита в этой ситуации: «Что же это он испугался? Победил его «змий древний»? Куда же это он ушел и какой же он тогда подвижник»? Нет, конечно, Феодорит – истинный подвижник и воин Христов, да и ушел-то он, как выясняется, совсем недалеко. Но об этом чуть позже. А пока что: «Слава Богу за все! И на все воля Господня» – местные Усть-Кольские и Туломские лопари им крещены, поставлены церкви, есть священник… И самое главное то, что он передает все – и братию свою, и кочующих лопарей в надежные руки, другому великому подвижнику – Трифону Печенгскому.


Братия же Кольского монастыря, оставшись без духовного окормления, весьма недолго задержалась на этом месте и вскоре, забрав антиминсы, имущество, иконы и книги, в том числе и труды Феодорита, перебралась из Колы на древнее монастырское место в устье реки Печенги. Это то место, где размещался Никольский-на-Печенге монастырь до его разорения шведами в 1537 году. Однако следует заметить, что иноки Кольского монастыря не восстановили его историческое название, поскольку сознавали себя по-прежнему монахами Свято-Троицкого монастыря, несмотря на отсутствие его строителя – Феодорита.


 Поэтому-то большинство исследователей прошлого и называют годом основания Свято-Троицкого монастыря, того, который в устье Печенги, именно 1550 год[163]. И вовсе не связывают его с годом основания Трифоном монастыря на реке Мане, что, как известно, произошло значительно раньше, в 1532 году, одновременно с постригом Трифона и крещением обращенных им лопарей.

Печенгская обитель


Основатель монастыря на реке Мане, преподобный Трифон, стяжавший свою великую святость в совершенной нищете и в горьких слезах покаяния, был, конечно же, весьма далек от споров о монастырских вотчинах и различных «теорий» монашеского жития. Тем не менее новый монастырь, взятый им под свое окормление и теперь начавший свой бурный рост на Печенге, был активно «стяжательным».


«Жизнь в монастыре Трифона была организована совсем по другому принципу, чем в Коле»[164]. Практически все русские и иностранные источники подчеркивают, что Печенгский монастырь регулярно принимал многочисленные богатые пожертвования[165]. Именно в это время (с приходом энергичной братии от Феодорита) монастырская жизнь, к сожалению, перемещается из пустынных, «созерцательных» мест у реки Маны в устье Печенги. В эту удобную корабельную гавань, где, как свидетельствуют историки, образовался один из главных центров торговли на Севере России[166], и в котором, как с иронией замечают исследователи, «как-то уж очень мирно уживаются монашеские подвиги с широкими коммерческими операциями, и даже с иноземными купцами»[167]. Да, это была совсем иная жизнь, нужно было осваивать новые земли, места лова зверей и рыбы, много строить, торговать…


Но в глубине души многие из тех духовных чад святого старца Феодорита, монахов пустынного Свято-Троицкого Кольского монастыря, все глубже осознавали всю тяжесть греха, содеянного ими по наущению бесовскому, всю горечь случившегося с ними падения… И тогда приходило ощущение, что неизбежен гнев Божий и что многим придется испить горькую чашу искупления греха. «Грядет беда на обитель. И многие будут замучены от острия меча…»[168]


Что касается судьбы самих строений Свято-Троицкого Кольского монастыря, то, как справедливо говорят в народе, «свято место пусто не бывает». Голландский путешественник Симон ван Салинген в своих записках «О земле Лопии» вспоминает знакомство в 1565 году с неким жителем Колы Семеном Вянзиным и добавляет: «но теперь, так как он стал монахом, зовется Сергием Вянзиным; он является строителем монастыря Петра и Павла в Мальмусе (Коле)». Таким образом, монастырь в устье реки Колы возродился вновь. И, судя по Писцовым книгам, монастырь был «нестяжательный».


Интересно, что «круг времен замкнется», когда монахи Свято-Троицкого монастыря вновь окажутся в тех, самочинно оставленных ими пятьдесят лет назад монастырских строениях, кои были воздвигнуты попечением блаженного Феодорита на Монастырском мысу (впоследствии острове) в устье реки Колы.


Уцелевшая после разорения на Печенге братия монастыря повелением царя Феодора Иоановича в 1591 году вернется назад в Колу и разместится при Кольской Благовещенской церкви[169]. Позже, в 1606 году, печенгские монахи сначала частично, а после пожара в Коле 1611 года уже окончательно переберутся на остров и заселятся в монастырские строения, которые к 1565 году уже были заняты Кольским Петропавловским монастырем, что приведет, к сожалению, к исчезновению последнего. «По отводным книгам сто четвертого на десять году (1606 года) отводили по государевой грамоте Петровской монастырь со всем монастырским строением и церковь и с церковным строением и келии и в келиях братию и слуг и детенышев и монастырскую казну и угодья луковые и оброчные рыбные ловли и сенные покосы и звериные ухожеи, все чем владел игумен Гедеон с братией, все под Печенгский монастырь»[170].

Кандалакшский, нестяжательный


Феодорит же, действительно, ушел «во вселенную», но совсем недалеко[171]. Курбский не знает точно этого места и поэтому пишет: «…и бывает два года игуменом в одном малом монастыре в Новгородской земле», то есть с 1548 по 1550 год. Где-то в это время как раз и возникает монастырь «в Кандалошской губе на усть реки Нивы на наволоке»[172]. В отличие от других северных монастырей Кандалакшский – явно «феодоритовский»[173], нестяжательного типа, «безвотчинный»[174].


Позже, уже став архимандритом и вместе со своим другом Артемием пользуясь особым расположением со стороны Иоанна Грозного, Феодорит тем не менее не забывает про свое детище, где был он строителем. Можно предположить, что одним из плодов его заботы явилась Жалованная грамота Кандалакшскому монастырю от Иоанна Грозного в 1554 году на семь целых и одну четвертую лука[175] окрестных угодий: «Пожаловали те луки игумену и братии… для монастырского строения и лопского крещения»[176]. И позже в Писцовой книге за 1574 год мы также можем найти свидетельство этого попечения о Кандалакшской обители: «…а в церкви образы и книги, да колокол один строение царя и Великого князя, а три колокола поставил строитель того же монастыря»[177].


 Здесь, в этом монастыре, Феодорит пробыл до 1551 года. Монастырь сей в истории известен под именем «Кандалакшский, или Кокуев мужской монастырь»[178].


Наверное, настала пора разобраться, какой все же был монастырь в устье реки Нивы – «Кандалакшский» или совсем непонятного названия, «Кокуев»?

Загадки «Кокуева» монастыря


Впервые весьма скупую информацию о так называемом Кокуевом монастыре опубликовал в 1836 году архимандрит Досифей: «Кокуев, упраздненный мужский монастырь, находившийся на Белом море, при устье реки Порьей, от Усть-Умбы в 50, а от устья реки Нивы в 80 верстах»[179]. Скорее всего, автор просто сформулировал известное сообщение об этом монастыре, сохранившееся в «Книге Большого чертежу»: «А от усть реки Порьей, у моря монастырь Кукуев»[180].


Как известно, «Царь Иоанн IV Васильевич в 1552 году велел землю измерить и чертеж государства сделать»[181]. Сам «Чертеж», увы, не сохранился, а вот описание этой первой российской карты, к счастью, дошло до наших дней. Таким образом, мы видим, что к 1552 году в губе Порьей существовал некий «Кокуев монастырь». В дальнейшем это сообщение так или иначе цитировалось в работах исследователей, но не подкреплялось какой-либо дополнительной информацией.


В 1898 году известный исследователь истории Кольского края архангельский вице-губернатор Д. Н. Островский, описывая район Кандалакши, неожиданно утверждает: «В деревне Кандалакше две деревянные церкви: на правом берегу Нивы – Иоанна Предтечи и на левом кладбищенская Рождества Богородицы, на месте бывшего здесь Кокуева монастыря, основанного преподобным Феодоритом, просветителем Кольских лопарей»[182]. Но мы знаем, что в «Книге Большого Чертежу» ясно указаны два различных монастыря: один, как мы уже цитировали, «Кокуев» в губе Порьей, а другой – «на устье Нивы реки монастырь Кандалакша».


Почему же так ошибся Дмитрий Островский?


При изучении того или иного периода истории, безусловно, наиболее достоверными и ценными считаются свидетельства современников и очевидцев описываемых событий. В этом смысле писцовые книги того времени – совершенно уникальный и бесценный источник наших знаний о древнем Крайнем Севере. И, думается, Д. Н. Островский в полной мере доверился информации, почерпнутой им в этих книгах. Писцовые же книги ясно свидетельствуют, что в Порьей губе нет никакого монастыря: «Волостка Порья губа, а в волости церковь с трапезою Николы Чудотворца поставлена… деревянная… строение мирское», а «в Кандоложской губе на усть реки Нивы монастырь общий… в том монастыре церковь Рождество Пречистые Богородицы… да пречистенские старцы Кокуева монастыря»[183]. Выходит, не ошибся Островский, а путаница произошла на «Чертеже» царя Иоанна Грозного? Как раз нет, и следует еще раз подчеркнуть, что знание географии у наших предков было отменное. И Кокуев Пречистенский монастырь в губе Порьей действительно существовал.


Все дело в том, что самая ранняя «Писцовая книга Кольского уезду письма и дозору Василия Агалина», дошедшая до нас в отрывках, относится к 1574 году, когда, действительно, Кокуев монастырь в губе Порьей уже перестал существовать. «Большой чертеж», как известно, зафиксировал Порьегубский монастырь в 1552 году, после чего монастырь этот просто «как в воду канул». И поиски каких-либо следов этой обители, уцелевших в истории, практически безрезультатны, разве что за небольшим исключением. На другой стороне Белого моря, в Двинском уезде, в 1563 году была составлена «Книга описи на волость Кереть», где в перечне бесчисленных «луков, варниц и тоней» находим: «тоня Песеи наволок Пречистенского монастыря, что в Палье острове»[184]. Остров Палий, или Паленый, находится при входе в губу Порья[185]. На современных картах название острова трансформировалось в Горелый[186].


Таким образом, в 1563 году Порьегубский (Кокуев) во имя Рождества Пресвятой Богородицы монастырь действительно еще находился в этом месте на острове при входе в Порью губу. В 1574 году при составлении аналогичной описи Керетской волости «тоня на Песием наволоке» уже не упоминается. Равно как и в Писцовой книге Василия Агалина при описании «волостки Порьей» следов Кокуева монастыря нет. Зато к этому времени здесь в изобилии появляются угодья Соловецкого и Печенгского монастырей.


Надо полагать, что Кокуев монастырь закончил свое существование в Порьей во время печально известных в истории этих мест «суда и расправы», творимых опричниками под предводительством некоего Басарги Федоровича в 1570 году. «А запустели те варницы и места дворовые Порьегубские от лета 7078, от лихого поветрия и от голоду и от Басаргина правежу»[187].


Вот тогда и перебрались «Кокуева монастыря пречистенские старцы» в Кандалакшский монастырь. Этот монастырь в устье Нивы попечением своего основателя Феодорита оказался, несомненно, более устойчивым к подобным испытаниям, поскольку «государевых милостынных денег идет в тот монастырь игумену с братией на хлеб, и на фимиам, и на ладан, и на воск по 23 рубля и по 20 алтын с гривною на год по государевой жаловальной грамоте из Кольских доходов в Кольском остроге»[188].


И еще. Кандалакшский «на наволоке монастырь общий» при своем основании, похоже, назывался Свято-Никольским. Об этом косвенно свидетельствует Писцовая книга 1574 года, в которой описание монастырских храмов начинается с главной трехпрестольной «церкви Николы Чудотворца». Этот храм, равно как и небольшую зимнюю «теплую церковь Рождества Пречистые Богородицы… в 7098 году (1590) сожгли свитцкие немцы, как воевали волость Кандолокшу»[189]. Приход «пречистенских старцев Кокуева монастыря», очевидно, повлиял и на смену названия обители, и главный монастырский престол, как мы можем видеть далее, был перенесен в храм Рождества Богородицы, во вновь отстроенное и более благолепное здание церкви «с трапезою и с келарскою, деревянную, верх шатровый». Уничтоженный шведами Никольский храм в Кандалакше уж более и не восстанавливался – он как бы переместился и возник в губе Порьей – «в волостке церковь с трапезою Николы Чюдотворца поставлена новоцерковными деньгами, строение мирское, да у церквы ж поп Сава Исаков сын…»[190].


Эта Никольская церковь была «весьма почитаема на всем Кольском полуострове»[191]. Почему же была так почитаема обычная приходская церковка скромного поселения в Порьей губе? Скорее всего, именно по причине, упомянутой выше: эта Никольская церковь – наследница первого Свято-Никольского Кандалакшского монастыря, основанного Феодоритом около 1550 года. И более того. Надо полагать, что Феодорит, закладывая в устье реки Нивы монастырь в память именно святителя Николая, имел в виду и духовное наследование истории первого на Мурманском берегу древнего «уединенного монастыря св. Николая на Печенге против Варгава»[192], разоренного шведами в начале XVI века[193]. Уместно будет вспомнить и то, что вся монастырская юность Феодорита прошла именно в Никольском скиту Шуереченского погоста.


Теперь самый сложный вопрос – что за название такое «Кокуев, или Кукуев монастырь»? Известна попытка объяснить его происхождение по аналогии с построенным приблизительно в эти времена (1581 год) Ермаком при покорении Сибири неким земляным укреплением на реке Серебряной под названием Кукуй-городок. «В том и другом случае слово это могло быть заимствовано от кукушки, служащей искони символом сиротства и родственной печали, которыя могли возбуждать в душе мирных пустынножителей и храбрых козаков отдаленность места и разлука с отчизною»[194]. При всей поэтичности такого объяснения все же следует усомниться в том, что образ кукушки мог обусловить название русского православного монастыря как места, исполненного «сиротства и печали». Монастыри в исторической практике христианства усваивали себе либо географическое название места, например Печенгский, Соловецкий, Валаамский и др., либо же святое имя, нареченное при освящении главного престола в данной обители, как то: Свято-Троицкий, Свято-Никольский, Рождества-Богородичный и др. Впоследствии название монастыря могло трансформироваться в сторону почитания имени подвижника веры – основателя (ктитора) данной обители: Троице-Сергиев, Трифонов Печенгский, Антониев Сийский…


Одной из популярных личностей в истории Кольского Севера XVI века среди тех, кто «управлял Лапландией, пока не было еще здесь бояр»[195], был царский сборщик податей Митрофан Кукин. Еще его предки и некто Васель Кокуй, а позже и отец его, Григорий, поселившись в этих краях, преуспели в освоении этих мест[196]. За время пребывания на царской службе Митрофан значительно приумножил земельные владения Кукиных (Кукуевых) – луки, пожни, мельницы, варницы и особенно в районе реки Нивы и губы Порьей. В дальнейшем «Митрофан Григорьев сын Кукина Поморец Кандалакшанин» довольно энергично жертвовал свои имения в монастыри. Значительные вклады от его имени зафиксированы в Жалованной грамоте Печенгскому монастырю. И в Писцовых книгах Алая Михалкова можно видеть его щедрые пожертвования Кандалакшскому монастырю, «Пречистенским старцам Кокуева монастыря».


Не являлся ли сам Митрофан Кукин или его отец Григорий Кукин основателем, ктитором монастыря в губе Порьей, что и привело к закреплению их фамилии в названии «Кукуев монастырь»? И, более того, не есть ли старец Митрофан, упомянутый А. Курбским, сопостник Феодорита, тот же самый Митрофан Кукин? Мысль, конечно, интересная, но все же думается, этим стоит ограничиться и рассмотреть предположения более реальные[197].


По нашему мнению, в названии «Кокуев монастырь» сохранилось древнее наименование этого места в его исконной саамской этимологии. На побережье Кольского полуострова можно встретить подобные названия двух губ (заливов) – Восточная и Западная Нокуевские, или Кукуевские, между которыми расположен и остров Нокуев[198]. Любопытно, что остров Нокуев своим географическим расположением – «запиранием» входа в залив, можно сказать, просто копирует наш остров в устье Порьей. Ранее мы уже обращали внимание на то, какую трансформацию претерпело название монастырского острова в устье губы Порьей: от «острова Палий», через «Паленый» и до современного «Горелого». Скорее всего, название «Палий», явно славянской этимологии, появилось после того, как на острове случился некий памятный пожар («Пал» – обгорелый лес; др.-слав.)[199] или же иноки занялись здесь чем-то, связанным с постоянным «палением»: вываркой соли, выплавкой серебра – занятиями, издревле бытовавшими на этих островах. В первоначальной же, саамской, топонимике название острова, очевидно, было иным, и, надо полагать, сохранилось лишь в имени монастыря – «Кокуев».


Особую древность поселения в Порьей губе косвенно подтверждает и грамота царя Феодора Иоанновича датскому королю Фредерику II о том, «что поморская земля изстари царская вотчина». Перечисляя важнейшие по древности поселения, где «из давних лет люди наши сели и умножели», грамота указывает: «монастырь Печенской, и волость Кола, и Порьягуба»[200].

В водовороте мира


Ну да вернемся вновь к изгнаннику и страстотерпцу[201] Феодориту, укрывшемуся от мести бесовской в другом основанном им монастыре «в Кандалошской губе, на усть реки Нивы, над морем на наволоке». Здесь Феодорит пребывал до 1551 года.


В этом году давний друг Феодорита по пустыни в Белозерье старец Артемий, стойкий «нестяжатель» и подвижник высокой духовности, был призван царем Иоанном Грозным из Комельского Введенского монастыря, где с 1548 года он был на игуменстве, и царским повелением поставлен во игумены Троице-Сергиевой обители[202]. Мы уже касались того обстоятельства, что высшая государственная и церковная власть на Руси, видя духовное неблагополучие, охватившее монастыри, пыталась исправить положение, привлекая к руководству обителями старцев – «нестяжателей». Эта политика также совпадала с планами Иоанна Грозного при подготовке Стоглавого Собора, на котором он предполагал, опираясь на теорию «нестяжательства», произвести секуляризацию монастырских земель[203].


Такова была причина избрания игумена Артемия. Эти же планы побудили Грозного призвать и Феодорита в Москву, поставив его начальствовать в крупном Спасо-Евфимиевом монастыре в Суздале с возведением в сан архимандрита[204]. Это произошло в начале 1551 года[205]. В это время «премудрый Артемий» имел наибольшее духовное влияние на Иоанна Грозного[206].


Надо сказать, что пребывание на должности игумена Троице-Сергиева монастыря старец Артемий сумел выдержать недолго, быстро осознав всю пагубу душевную от жизни в «стяжательном» монастыре того времени[207].


В отличие от Артемия, Феодорит проявил больше стойкости и любви к насельникам вверенного ему монастыря, хотя и столкнулся там с немалым упадком и нестроением в монастырской жизни. «Обрел там зело необузданных монахов, своевольно не по уставам и святым правилам живущих» (то есть с ситуацией, хорошо знакомой ему по Кольскому монастырю).


И так же, как и на Коле, последовательная строгость Феодорита вызвала активное сопротивление со стороны монахов. Ситуация осложнилась и тем, что не найдено было понимания с епископом Суздальским и Тарусским Афанасием (князем Палецким)[208]. По словам Курбского[209], епископ Афанасий был подвержен сребролюбию и пьянству. Феодорит же «от рождения своего чист и непорочен; к тому же трезвость во все дни живота своего храняще», испытывал явное давление со стороны владыки Афанасия. Хотя следует признать, что истоки этого конфликта появились значительно раньше. Владыка Афанасий до своего рукоположения во епископы был игуменом Кирилло-Белозерского монастыря (с 1537 года по 1551 год)[210]. Как раз в этот период Феодорит и встречался с Артемием и иными «заволжцами», подвизаясь в пустынях этого монастыря. Именно старцы этих многочисленных пустыней, поддерживая устав Нила Сорского, противостояли упадку монашеского духа в самом монастыре, возглавляемом игуменом Афанасием[211].


И когда в 1551 году, став уже епископом, владыка Афанасий и Феодорит одновременно появились в Суздальской епархии, прежнее противостояние переросло в новый конфликт. Конфликт настолько принципиальный, что не предполагал перспективы его преодоления и примирения.


Такое же положение сложилось и в целом в русской церкви ко времени Стоглавого Собора. Что-то надо было делать с несгибаемыми в своей чистоте и крепости духа «заволжскими нестяжателями», всей своей жизнью и даже внешним видом протестовавшими против духовного обнищания в церковной среде и не вписавшимися в общий порядок и «стяжательный» дух официальной Церкви. Повод для судилища нашелся скоро. В 1553–1554 годах в связи со случаями возникновения протестантских ересей в Москве сначала в качестве свидетеля был вызван на Собор «премудрый Артемий». Царь же Иоанн был в большой обиде на старца, самовольно оставившего игуменство в Троице-Сергиевом монастыре, и не пожелал оградить Артемия от несправедливых наговоров и последующего его осуждения. «Это было как раз после известной болезни Грозного и после знаменитой поездки его в Кириллов монастырь, когда поколебалось отношение царя к его прежним советникам»[212]. Сохранившиеся подлинные вопросы на суде и ответы Артемия[213] ясно показывают, что решение по его «делу» епископатом церкви, по сути, было принято раньше, и его аргументы в свою защиту значения не имели[214]. Он был лишен сана и сослан в строгое заключение на Соловки. «Оковавши веригами железными, биют неповинного святаго мужа и отсылают в вечное заточение аж на Соловецкий остров».


«Пребывати же ему внутрь монастыря с великою крепостию… Заключену ж ему быти в некоей келье молчательной… Да пребывает без Святого Причащения навсегда…»[215] Многие исследователи отмечают, что Артемию вскоре (в 1555 г.) удалось бежать с острова, из этого «строгого» заточения, после чего он объявился в Литве. Всем было очевидно, что такой побег невозможен без влиятельных «соучастников». Но никому, даже игумену Филиппу (Филипп Колычев – будущий митрополит), не было поставлено это в вину. Скорее всего, все это было молчаливо одобрено свыше. Никто, конечно, всерьез не мог считать «старцев-заволжцев» еретиками. Но их сопротивление окончательной официальной линии церкви как-то надо было прекращать. Выступившие в защиту Артемия его друзья старцы-«нестяжатели», в том числе и Феодорит, сами оказались за это осужденными[216].


Как можно догадаться, особо рьяно Феодорита как единомышленника Артемия обвинял архиепископ Афанасий, «по ненависти глаголя» и вспоминая то давнее противодействие ему, еще в бытность игуменом Кирилло-Белозерского монастыря, со стороны старцев-пустынников и их нелицеприятные обличения за упадок и нестроения в монастырской жизни. «Феодорит, – рече Афанасий, – согласник и товарищ Артемиев, так может и он сам еретик есть, понеже с ним в единой пустыни немало лет пребывал».


Несмотря на то, что, по Курбскому, авторитет Феодорита среди отцов церкви был очень высок и «некоторые епископы пытались его оправдать, зная его бытие, как мужа непорочного», архиепископ Афанасий, не могущий простить Феодориту его обличений «за сребролюбие и пиянство», привлек для оклеветания старца еще и монахов Евфимиева монастыря во главе со своим преемником игуменом Симеоном, «которые имели на него ненависть, за его строгость и в том обличении его были лукавы и весьма искусны».


«Большинство отцов Собора, за исключением разве Кассиана Рязанского и митрополита Макария, принадлежали к числу владык, которые придерживались учения преподобного Иосифа Волоцкого. Говоря языком Курбского, это были миролюбцы, любостяжатели, сребролюбивые и пьяные»[217]. «Таков в нынешнем веке презлый и любостяжательный, лукавства исполнен монашеский род!»


После Собора в 1555 году Феодорит был отрешен от архимандритства и опять же усилиями Суздальского архиепископа сослан в Кирилло-Белозерский монастырь, игуменом которого, как известно, еще недавно был Афанасий, предполагавший, что оставшиеся там «ученики его отомстят» Феодориту. Но оказалось, что слава о святости Феодорита столь велика, что «когда завезен он был туда и увидевшие его живущие там монахи, те, которые усердные и доброжительные, ничего не знающие о лукавом совете и презлом том деле, приняли его как мужа издавна в преподобии сущего и во святыни многой». Это вызвало со стороны «проинструктированных» сторонников владыки Афанасия еще большее ожесточение по отношению к Феодориту. И многие скорби и беды он претерпевал от них, творящих ему «ругание и бесчестие». А было ему, в этих скорбях пребывающему, уже 75 лет от роду.


Из Белозерья старец пишет послание к своим духовным чадам, в том числе и к Курбскому, в котором «излагает всю нестерпимую скорбь свою» от той травли, на него возведенной через «тех вселукавых монахов».


Ходатайство многих царских вельмож к митрополиту[218] Макарию, высказавшихся об этой великой несправедливости к известному святому старцу, привело к освобождению Феодорита. Святитель Макарий «устыдился, вспомнив о той святости, понеже и ему он был духовник» и «дал скоро епистолию в тот монастырь, повелевающе отпустить мужа и жительствовать ему свободно, где захочет».


После освобождения, очевидным попечением Курбского, Феодорит поселяется в Спасо-Преображенском ярославском монастыре, «идеже лежит во своем месте князь Феодор Ростиславич Смоленский»[219]. Недалеко от монастыря находилось родовое имение князей Курбских – Курба. Именно здесь, в монастыре, и поведал князю Андрею, воеводе и писателю, историю своей жизни светлый старец Феодорит.


Но промысел Божий о Феодорите был таков, что думать ему о покое и подводить итоги было еще рано.

Константинопольская миссия


«Кратковременная опала не уронила высокий авторитет Феодорита в глазах Иоанна Грозного и митрополита Макария»[220].


«Он был столь нужным человеком, с его знанием греческого языка, что его послали с почетной миссией в Константинополь хлопотать перед Патриархом об узаконении титула “царя Московского”», – так пишет профессор А. В. Карташов[221]. Видимо, это и послужило решающим аргументом в пользу избрания Феодорита «яко мужа искусного и мудрого», несмотря на его весьма преклонные годы. Как уже упоминалось, возраст Феодорита, 77 лет на момент путешествия в Константинополь, всегда порождал недоверие историков к достоверности этого факта. На эти сомнения отвечает сам Курбский, подчеркивая, что Феодорит хотя и был «уже во старости и в немощном теле», но «повеление царево послушал и пошел с радостью на таковое посольство».


Именно в этот момент в 1556 году Феодорит использует благоприятное время своего влияния при дворе Иоанна Грозного, чтобы представить царю своего давнего друга и сопостника преподобного Трифона Печенгского и заручиться царской поддержкой в деле становления новой обители в устье реки Печенги. «Нельзя отрицать того, что даровитый и образованный инок Феодорит, принадлежавший к сильной партии Ардашева, оказал громадную поддержку преподобному Трифону и сумел выставить все дело перед Московским правительством в самом блестящем виде»[222].


Преподобный Трифон покинул свою обитель на реке Мане где-то в 1548–1549 годах, дабы странствовать милостыни ради и таким образом материально поддержать перенесенный из Колы на Печенгу монастырь. Как повествует житие, необходимость такой поддержки была вызвна тем, что «многие годы во всем Помории был великий глад», а с приходом «буйных» феодоритовских монахов «братии и иноков и мирских весьма умножилось». Таким образом, «целые осемь лет» собираемой милостынью кормил Трифон своих монастырских чад, «на пропитание братии посылая»[223].


Конечно же, в этот долгий период пребывания в миру преподобный Трифон встречался и со своим давним другом Феодоритом. Теперь же, когда авторитет и влияние последнего при дворе царя необычайно возросли, пришло самое время подать челобитную Государю с просьбой о царских милостях для Печенгского монастыря. Надо заметить, что почва для этого важного шага Феодоритом и Трифоном готовилась заранее. Еще за три месяца до известной аудиенции Трифона у Иоанна Грозного, завершившейся дарованием монастырю Жалованной грамоты с небывалыми льготами, в августе 1556 года с Севера прибыл с челобитной к царю «мурманьский даньщик Васюнко Копин». Прибывший из района Печенги данщик Василий просил защиты от бесчинств, творимых в лопарских погостах сборщиками податей в пользу датского короля. Придворный летописец отмечает, что вместе с этой жалобой была подана и челобитная «игумена Святого Чудотворца Николы, что на Печенге, близ Варгава»[224], в которой описывается сложная и опасная обстановка, несмотря на которую монастырь продолжает свое существование на этом важном рубеже.


Можно сказать вполне уверенно, что с осени Феодорит как богослов и знаток греческого языка находился при царском дворе, поскольку к 1 октября 1556 года в Москву прибыло посольство от Константинопольского Патриарха во главе с митрополитом Евгрипским и Кизическим Иоасафом.


Своей волею венчавшийся на царство еще в 1547 году[225], молодой царь Иоанн Грозный не обращался в Константинополь за Патриаршим благословением, с одной стороны, демонстрируя свою независимость, а с другой – справедливо полагая, что может получить и отказ[226].


И вот наконец осенью 1556 года представился благоприятный случай. От Константинопольского Патриарха Дионисия за милостыней в Москву прибыл митрополит Иоасаф[227]. «И удоволил столом государь митрополита, дарами почтив, отпустил в Цареград»[228]. С ним-то в обратный путь 1 января 1557 года и был послан Феодорит с наказом получить благословение Патриарха на преемство наследного царского достоинства по чину Римских кесарей[229]. «…Царь и Великий Князь Иоасафа митрополита Евгрипского и Кизицкого во Царьград отпустил, да с ним вместе отпустил во Царьград ко Иоасафу Патриарху бывшего Спасского анхимарита из Суздаля Феодорита, и милостыню к патриарху с ним послал. И о своем Царском венчании Царь и Великий Князь к Патриарху Иоасафу с ним приказал, чтоб Иоасаф Патриарх со всем Собором благословение о Царском венчанье ко Царю и Великому Князю грамоту прислал. Да с Феодоритом же послан Вязметин купец Матюшка Волков (купец из Вязьмы Матфей) для рухляди (мехов) которая с Феодоритом послана»[230].


Таким образом, известный по Житию преподобного Трифона эпизод встречи его с Царем Иоанном Грозным и получение Жалованной грамоты для Печенгского монастыря, попечением преподобного Феодорита, скорее всего, действительно, состоялся в праздничные дни Введения во храм Пресвятой Богородицы 21 ноября 1556 года, до отъезда последнего в Константинополь[231].


Сохранившиеся подробные инструкции и наставления («памяти»), которые давал царь Иван Васильевич Феодориту, свидетельствуют, сколь важной была эта миссия и как тщательно продумывались возможные варианты развития событий в Константинополе. Кроме официального послания и подробной инструкции о поведении Феодориту была дана и «тайная память», которую он должен был выучить наизусть и, прежде чем покинуть пределы Руси, «изодрать в Смоленске». Таким образом, мы видим, что маршрут следования Феодорита и его спутников пролегал через границу с Речью Посполитой в районе Смоленска и далее через княжества Молдавии и Валахии, по территории Болгарии, принадлежавшей Османской Империи, до Константинополя.


В «тайной памяти» предусматривался вариант, когда Патриарх не сможет сразу дать соборного благословения, в таком случае, если «пошлет Патриарх грамоту обычную», то «Феодориту заехати во Святую Гору и посмотрети Хилондаря монастырь, чин Церковный, и все строение монастырское, и которым обычаем анхимарит и старцы живут, и все ли у них идет по чину Церковному». Кроме того, «разведовати тайно, с кем Турский Султан в мире, и с кем не в мире, да в разговоре с Патриархом ненарочным делом повыспрашивать, какие у Турского Султана дела-умышления; да все что услышит, Феодориту то себе записывать, дабы сказати Царю и Великому Князю. А память сию (запись) держать у себя, да не ведал бы ее никто»[232].


Действительно, Собор так быстро собрать оказалось невозможным, и Патриарх с Феодоритом послал «грамоту обычную», в которой, в частности, писал, обращаясь к Царствующему Дому, что все подробности «исповедует вам во всем вернейший вам преподобнейший священноинок Феодорит, и веру имейте ему, как самому духовнейшему молебнику и он сполна все расскажет своими устами»[233]. С Феодоритом также передал послание царю и митрополит Евгрипский Иоасаф, в котором, в частности, упоминает о том благоприятном впечатлении, которое произвел на патриарха и его окружение Феодорит: «молебник твой царский все что ты говорил ему, весьма духовно исправил и все с радостию это восприняли»[234].


Касаясь главного вопроса соборного благословения, Иоасаф сообщает: «…о том твоем царском деле соборовати не успели, и потом будет собрание архиерейское и твое Царское дело и грамоты из Собора пришлют… и дело твое Царское совершится во всем»[235].


В конце «тайной памяти» имеется еще одно важное указание: «…а захочет Феодорит из Святые горы и во Иерусалиме побывать, Феодориту в том воля». Так что после посещения Святой горы Афон и некоего «тайного инспектирования» Хилендарского монастыря на предмет стояния в вере Православной[236], Феодорит, конечно же, не преминул совершить паломничество и на Святую землю.


Столь дальнее путешествие, длившееся почти целый год, было не простым для Феодорита: «…многие на пути беды и труды подъял». Добравшись до Константинополя, Феодорит к тому же еще и тяжело заболел, «огненным недугом, аки два месяца объят был», но от всех этих бед «благодатию Божиею избавлен, возвратился здрав». Ответственнейшее дипломатическое поручение Феодорит выполнил с честью. Патриарх постановил собрать архиереев Греческой Церкви, дабы соборно благословить Великого Князя на возведение в царский сан. Таким образом, получала официальный статус идея наследования Московским царством достоинства Византийской империи: «Москва – Третий Рим».


С Феодоритом из Константинополя для государя была передана «древняя книга» с чином «венчания императоров византийских»[237], Курбский называет ее «книга царского величества вся».


Саму Патриаршую грамоту под заглавием «Соборная грамота Православной Восточной Церкви, утверждающая сан Царя за Великим князем Иоанном IV Васильевичем» доставили из Константинополя в Москву в 1561 году с «одним Митрополитом» (все тот же митрополит Евгрипский и Кизический Иоасаф). Пожертвование, посланное с Феодоритом, – соболя на 1000 золотых и многое другое, пришлось кстати. В 1561 году начались новые разорительные поборы с Греческой Церкви со стороны турецкого султана Солимана II Великолепного (1520–1566 гг.), и Константинополю пришлось поспешить с Соборной грамотой для русского царя[238].


Царь был очень доволен результатами миссии Феодорита и щедро одарил его «тремястами серебряниками великими[239]» и собольей шубой, крытою парчою («аксаминтом»). Кроме того, царь предложил ему любую (!) власть духовную, какую Феодорит хотел бы иметь. Будет справедливым заметить, что подобное предложение, безусловно, было немалым искушением для Феодорита. Следуя примеру просветительских деяний Стефана Пермского, в своих трудах по просвещению Лапландии Феодорит, видимо, предполагал повторить и опыт утверждения епископской кафедры на присоединенных к православию землях, и если бы Господь сподобил, возможно, стать, как и святитель Стефан в Великой Перми, первым архиереем «Великой Лапландии». Но, увы, как мы уже знаем, далеко не все, что удалось Стефану Великопермскому, сумел повторить Феодорит Кольский.


Спустя почти четыре с половиной столетия[240], уже в наше время, в декабре 1995 года, мечта Феодорита воплотилась в жизнь – в этих краях была образована самостоятельная епархия и первым «архиереем Великой Лапландии» стал владыка Симон, епископ Мурманский и Мончегорский.


 Ну да вернемся к встрече Феодорита с Иоанном Грозным в декабре 1557 года. Курбский явно был свидетелем этой аудиенции, поэтому очень живо описывает подробности того разговора. На все те упомянутые выше искусительные царские милости Феодорит, «чуть усмехнувшись, отвечал: “Я, Царь, повеления твоего послушался и все что ты заповедал мне сделать, исполнил, не обращая внимания на немощи старости моей. Пусть наградою и довольствием мне будет от апостольского наместника, Патриарха Вселенского, данное мне благословение. Даров же от Твоего Величества, так же как и власти для себя, не требую. Даруй их тем, кто просит и кому оное потребно. Я же серебром, да драгоценною одеждою услаждаться не приучен, поскольку отрекся от всего такового в начале пострижения власов моих. И пекуся о том лишь, как бы украситься внутренне добротою душевною, да благодать Духа стяжать и только одного прошу – да с покоем и со безмолвием в келье до исшествия моего да пребуду”».


Сколь же велика была святость сего светолепного старца, если даже Иоанн Грозный (нрав этого царя напоминать не нужно) столь смирился перед иноком и «начал молить его да не обесчестит он сана царского и да возьмет дары сии». Феодорит повиновался «за послушание», но взял от 300 лишь 25 серебряных монет. После чего, «поклонившись по обычаю изыде от лица царского»[241]. Царь же повелел все же шубу отнести в келию, где жил Феодорит. Мы знаем по хронологии событий[242], что разговор этот состоялся зимой, и настойчивость царя относительно шубы была вызвана заботой о почти восьмидесятилетнем старце и, видимо, не совсем здоровом[243]. Мы помним его тяжелую двухмесячную горячку в Константинополе. Да и предстал он перед царем в своей традиционной ветхой иноческой одежде[244].


Шубу Феодорит продал и все деньги царские раздал нищим. Искренне исповедующий иноческие обеты не знает компромиссов.

Царский выбор


И все же, возвращаясь еще раз к царскому выбору, почему все-таки Феодорит? Давайте поставим себя на место царя Иоанна Грозного: самое главное требование – достойно представить Русскую Православную Церковь. Нужен благолепный, видный старец, исполненный даров Святого Духа и, кроме того, могущий красноречиво и грамотно отстоять достоинство и богословский уровень российского православия. И это не где-нибудь, а в беседах с отцами греческой церкви, гордых своими древнейшими христианскими традициями и эллинской культурой, да еще перед лицом «Вселенского Патриарха». Так что согласитесь, это совсем не просто. Как рассказывали потом об этой миссии, радуя слух царя Иоанна Васильевича: «…сам Патриарх удивлялся, когда прислушивался к речам и беседам его (Феодорита) премудрым, а также наблюдая его жительство умиренное и священнолепное».


Уместно будет вспомнить и об основной задаче данного исторического исследования, конечная цель которого – канонизация подвижника. Конечно, прославление святого не мыслимо без очевидного Божьего волеизъявления, и потому задумаемся о значении той, поистине вселенской миссии, участником и главным исполнителем которой Господь избирает именно Феодорита. Это Божие избранничество, ясно видимое от его непорочного отрочества и юности в скиту и во всех трудах и лишениях подвижнического пути его и возрастания в духе, все это нашло достойное завершение в той наиважнейшей посольской миссии и попечении о великом событии – появлении во Вселенной русского православного царя – помазанника Божьего.


Видимо, действительно, старец Феодорит в духовной жизни Руси XVI века – явление совершенно уникальное. Он пронес через всю жизнь от своей столь благочестивой, целомудренной юности до глубокой, благодатной старости такой чистый и блаженный свет веры Евангельской, настолько не подвластной соблазнам и терниям века сего, что этому преподобному старцу церковь православная «присвоила редкое титло – Блаженный»[245].


Об этом пишет иеромонах Николай, составитель «Соловецкого патерика». Против такого титла выступал в своих статьях архимандрит Никодим, смотритель Санкт-Петербургского Александро-Невского духовного училища, называя его «очевидной ошибкой»[246]. Но это в том случае, если «блаженными», как справедливо указывает протоиерей Григорий Дьяченко, мы будем называть «особый разряд св. подвижников и подвижниц, иначе называемых юродивыми». Далее же отец Григорий поясняет, что «блаженными» могут называться в Св. Церкви и сокровенные святые, тайно угодившие Богу[247].


В нашем же случае наиболее убедительными могут быть признаны высказывания епископа Варнавы (Беляева): «Есть еще лица, которые хотя и не прославлены Церковью в числе святых, но пользуются от нее уважением за свою высокую образованность и подвижническую жизнь. Их называют – блаженными отцами или учителями и поставляют вслед за святыми отцами. Таковы, например, патриарх Фотий, Феофилакт Болгарский, Марк Эфесский…»[248] Таким образом, мы видим, что титло «блаженный» – это высшая степень признания заслуг подвижника до его прославления в лике святого. В случае же прославления Феодориту, очевидно, должно быть присвоено титло – «преподобный».

«К ледовому морю…»


Завершились, наконец, благополучно с Божией помощью беды и искушения, неизбежно достающиеся иноку, оказавшемуся втянутым в жизнь мира с его страстями, политическими дрязгами и властными попечениями. Наконец-то мысли Феодорита устремились в желанном ему направлении, в сторону Севера дикого, «забывши ненависть тех нечеловеколюбных монахов», к любезным его сердцу лопарям. И он перебирается под Вологду, в Спасо-Прилуцкий монастырь. «Полюбил жити в монастыре близ великого града Вологды, его же создал святый Димитрий Прилуцкий, а то место Вологда от Москвы лежит сто миль[249], на пути едучи к Ледовому морю». Вологда – последний крупный город перед дальней дорогой на Север[250]. Здесь старец приходит в силу и долечивает болезнь, привезенную с жаркого юга. И вот он вновь в пути, направляясь на Север, в дальние края «аж до дикие Лопи». Цель поездки одна: окормлять «детей своих духовных, как монахов, так и Лопянов, наученных и крещенных от него, печась о спасении душ их. В сомневающихся сея проповедь евангельскую и размножающе благочестие, этот врученный ему от Бога талант, в столь глубоко грубом и варварском народе Лопарском».


Курбский указывает, что он был свидетелем двух таких поездок Феодорита: «два крата ездяши при мне[251], от Вологды до Холмогор, реками плавающе, а от Холмогор Двиною рекою великою до моря, а морем до Печенги, яже нарицается Мурманская земля, где живет Лопский народ; там же и Кола, река великая в море впадает, на устье ее монастырь создан от него».


Скептические замечания исследователей по поводу маршрута, описанного Курбским, и якобы слабом знании им географии[252], неосновательны. Хорошо известно, что из «важного торгового места» в устье Северной Двины (Никольский монастырь)[253] отправлялись торговые корабли, суда промышленников и рыбаков в сторону Норвегии, в Европу и, конечно же, в Печенгу, которая наряду с Кегором уже стала одним из главных мест торговли на Севере. Печенгский монастырь в полной мере сумел использовать уникальные возможности небывалых льгот, дарованных царской Жалованной грамотой 1556 года, и достиг выдающегося расцвета в торговле и промыслах. В то же время волость Кола как раз в этот период явно замедлила свое развитие. И даже много позже, уже в 1586 году, царь Феодор Иоаннович «не велели в Коле торгу быти, ибо в том месте торгу быти не пригоже: то место убогое»[254].


Именно поэтому «морем до Печенги» и направлялся Феодорит. По рекам и по морю, это значит – в летний период. Зимой маршрут передвижения был бы несколько иным. И именно сначала в Печенгу, ставшую к этому времени духовным, хозяйственным и торговым центром края, где подвизались его «нечеловеколюбные монахи» и где в летний период оказывались его «кольские» лопари, приходящие сюда вслед за кочующими к морю стадами диких оленей, спасающихся на прохладном взморье от страшных кровососущих насекомых летней тундры.


Эта удивительная неразрывная связь Колы и Печенги, Феодорита и Трифона, Кольского Троицкого и Печенгского Троицкого монастырей, столь явно видимая на духовном уровне, нашла и свое мирозданное воплощение в этом вечном сезонном передвижении оленьих стад весной-летом из Усть-Кольских, Туломских, Нотосельгских, Муномашских тундр к морскому побережью в район рек Печенги, Лицы, Паза, а к зиме в обратном направлении[255].


По поводу возможности путешествий Феодорита в столь преклонном возрасте (более 80 лет), как уже говорилось ранее, было много скептических замечаний и сомнений в их достоверности. Курбский разделяет с будущим читателем восхищение по поводу такого самоотверженного апостольского подвижничества: «Воистину сие удивления достойно, в такой старости и такие неудобные, жестокие пути претерпел… не щадаще ни старости, ни немощного тела, сокрушенного многими летами и великими трудами».


После бегства Курбского из России над Феодоритом сгустились тучи. Карамзин пишет: «Всеми уважаемый, и самим царем, Феодорит возбудил гнев Иоаннов дружбою к князю Курбскому, бывшему духовному сыну сего ревностного христианского пастыря»[256]. В 1562 году Феодорит был подвергнут допросу. «В описи царского архива XVI века указаны “речи старца от Спаса из Ярославля, попа черного, отца духовного Курбского”»[257]. Видимо, ситуация, действительно, была очень серьезной. Слухи о мученической смерти Феодорита, настойчиво ходящие в народе, тому явное подтверждение. Когда он «дерзнул напомнить царю о жалостной судьбе знаменитого беглеца, дерзнул говорить о прощении», то Иоанн «восклекотал, яко дикий вепрь, и воскрежетал неистово зубами своими и повелел такового святаго мужа в реке утопити».


Но все же Божиим заступлением Феодорит уцелел. С началом периода опричнины, бесконечных и порой необъяснимых кровавых расправ старец уже находится за пределами досягаемости страшных опричников – «монахов» кровавого ордена. Господь хранит своего избранника. Но и «путь грешных погубит». Все то отступление Руси от чистоты веры и жизни праведной, от нестяжательности и непорочности в монашестве и прочее духовное неустройство России, усугубившееся ко второй половине XVI века, не могли не излиться гневом Божиим. Так было всегда в истории начиная с израильского народа, и с греками, истязаемыми турками, и с Россией, омывшейся кровью при Иоанне Грозном[258], и последующими «смутными временами»[259]

На излете жизни


Завершая ранее поднятую тему, следует добавить, что как ни удивительно, но эта таинственная духовная связь двух великих фигур, славных подвижников, заложивших основу православной духовности на Кольском Севере, Трифона и Феодорита, нашла свое промыслительное завершение в последние годы жизни нашего почтенного и блаженного старца.


В конце ХIХ века историк С. Белокуров обнаружил среди актов Соловецкого монастыря так называемую «Данную» 1569 года порьегубца Евсевия Букина Троицкому Печенгскому монастырю, «строителю Феодориту с братьею, на половину требов по реке Порье»[260]. Таким образом, в 1569 году Феодорит не только наезжал окормлять духовно своих северных чад, но и являлся строителем Печенгского монастыря[261]. Если подходить с канонической точки зрения, то Феодорит и не переставал быть строителем основанного им Свято-Троицкого монастыря, поскольку бунт братии в 1549 году не лишает силы ставленой грамоты – «писания ставильного», данного Феодориту архиепископом Макарием. Надо думать, что давний друг и сомолитвенник Феодорита преподобный Трифон с почтением и любовью одобрил это последнее деяние древнего старца, и Феодорит продолжил, двадцать лет назад «по козням бесовским» прерванное окормление братии монастыря.


Действительно, прошло уже двадцать лет, как случилось то тяжкое искушение с кольскими монахами. Многие из них уже сами, став опытными воинами Христовыми, слезно каялись в том грехе перед Господом. И вот теперь имели такую благодатную, счастливую возможность излить свою боль и просить прощения у их первого духовного отца, у их учителя – блаженного старца Феодорита. Что же касается возражений по поводу того, что мог ли при настоятеле монастыря игумене Гурии быть еще и строитель монастыря, то в дальнейшей истории обители мы находим свидетельства вполне независимого существования этих должностей. «В 1579 году вместе с игуменом Гурием упоминается строитель Сергий…»[262]


Скорее всего, последние годы своей жизни Феодорит провел в им основанном Кандалакшском монастыре. Здесь же с ним встречался в 1568 году голландец Салинген, с которым Феодорит беседовал о приграничных проблемах этого края, демонстрируя написанную им историю Карелии и Лапландии. Думается, что упомянутая выше «Данная Евсевия Букина…» 1569 года также писалась «строителю Феодориту», находящемуся в Кандалакшском монастыре, поскольку Порья Губа, где свои требы, тони и варницы имели как Печенгский, так и многие другие монастыри, находится не так далеко от Кандалакши.


Но долгая и всецело отданная Господу славная жизнь Феодорита уже близилась к блаженной кончине. И вот, видимо, добравшись в 1571 году из Кандалакши на Соловки, на главный праздник обители – День памяти преподобных Зосимы и Савватия Соловецких (8 августа), Феодорит уже не покинул отчий монастырь, место, где 77 лет назад еще мальчишкой принял он постриг. Он скончался через несколько дней, 17 августа 1571 года, о чем гласила надпись на белой могильной плите близ южной стены Преображенского собора: «Лета 7079 августа 17 дня преставися раб Божий священно-архимандрит Суздальский Евфимиева монастыря, священно-инок Феодорит, Соловецкий постриженник»[263].

Завершая разговор


В исторической практике канонизации всегда наиболее значимым для принятия решения о прославлении подвижника было установление фактов чудотворений при его жизни или после кончины. Свидетелем таких фактов в случае с Феодоритом мог бы выступить именно князь А. Курбский. Надо сказать, что достоверность всего материала этой «Истории…» неоднократно подвергалась критическому анализу. Серьезные исследования, в том числе и последнего времени, убедительно доказывают историческую правдивость и честность Курбского-публициста[264].


Н. М. Карамзин в своей «Истории Государства Российского» смело использует информацию из трудов Курбского и высоко о нем отзывается: «Так повествует умный современник князь Андрей Курбский…» В своей «Истории…» Курбский по причинам, упомянутым выше, не дает подробных описаний самих фактов чудотворений. Но совсем пройти мимо всего того чудесного, что он знал о Феодорите и чему сам был свидетель, он, конечно, не может. Приведем эти столь ценные для нас свидетельства: «А каково было бы удивление всех полуверов и лицемерных христиан, если бы я подробно описал все его дела добродетельные и предивные. Это из того, что только я знаю и помню. Если бы я рассказал, какие он имел дарования от Бога, что называются дары Духа Святого: силу исцелять недужных, дар пророчества, дар мудрости, как спасать грешников от презлых дел диавольских и направлять их на путь покаяния. Как мог он от нечестия и многолетнего, древнего неверия в веру Христову приводить целые поганские народы.


А если бы рассказал я им о том, как восхищался он в обители небесные и о видениях ему неизреченных, которыми Господь посетил его. И о том, как в теле тленном пребывая, удостоился невещественных и бестелесных достоинств и аэроплавательных хождений.


А какую тот муж имел многую кротость и тихость, и какие мудрейшие поучения и наказы давал, или те предивные и наисладчайшие беседования пользы апостольской к ученикам и сынам своим духовным направляемые, чему и я, недостойный, многократно причастен был.


Было просто удивительно, как умел он искусно исцелять загнившие и застарелые раны в душах человеческих – сиречь привычные многолетние презлые дела греховные. О том многие мудрые отцы глаголят: то, что от младости в душе человеческой утвердится и в естество воплотится, очень трудно бывает такие ветхия нечистоты в душе расторгать и искоренять, а он мог нечистоту и скверность очищать и просвещать и ко Господу направлять через многие слезы и покаяние и самому диаволу запрещал силою Святого Духа, по данной ему от Бога власти пресвитерской, дабы отступил от души человеческой и не дерзал вновь осквернить покаявшихся.


Все это я не только от достоверных мужей слышал, но и своими очами видел и над самим собою все это испытал. И многие другие благодеяния от его святыни по любви его ко мне, многогрешному, имел. И также и я по силе моей к нему любовию и службою простирался».

Эпилог


Завершая это исследование, обратимся с молитвою ко Творцу всяческих, чтобы православному люду Севера был дарован новый святой заступник и ходатай пред Господом за нашу Кольскую землю. И чтобы тогда каждый из нас тоже «по силе» своей «к нему любовию и службою простирался». И еще помолимся о том, чтобы людей талантливых в слове, коими земля наша не обижена, подвигнул Господь, по молитвам преподобного Феодорита, на написание жития, достойного этого великого святого, просветившего светом веры Христовой «полночные» земли нашего Крайнего Севера.


* * *


Благословением Его Преосвященства Преосвященнейшего Симона, епископа Мурманского и Мончегорского, 17/30 августа 2002 года в церкви Благовещения Пресвятой Богородицы, что в городе Коле, состоится местноепархиальное прославление святого Феодорита Кольского, просветителя лопарей, в лике преподобного.


 Преподобне отче Феодорите, моли Бога о нас грешных!


Примечания


[1] Голубинский Е. Е. История Русской Церкви. М., 1997. Т. 2. С. 262. (В дальнейшем ссылки на это издание будут обозначаться: Голубинский. – Прим. ред.)

[2] Успенский Л. А. Богословие иконы православной церкви. М., 1997. С. 210.

[3] Лопари – древнерусское обозначение этнической общности современных саамов. Саами – самоназвание этой народности.

[4] Курбский Андрей. История о Великом князе Московском // Памятники литературы Древней Руси. 2 пол. XVI в. М., 1986. С. 324–347. (Далее по тексту цитаты из этого издания выделены курсивом. В некоторых случаях текст цитат адаптирован автором к современному звучанию слов. – Прим. ред.)

[5] Симон Окольский. Польский мир. Краков, 1641. Т. 1. С. 504. Цит. по: Калугин В. В. Андрей Курбский и Иван Грозный. М., 1998. С. 4. (В дальнейшем ссылки на это издание будут обозначаться: Калугин. – Прим. ред.)

[6] По свидетельству В. С. Маслова, в то время ответственного секретаря Мурманского отделения Союза писателей, возглавляемая им инициативная группа старшеклассников города Мурманска в 1998 году предпринимала раскопки в указанном месте у монастырской стены и даже обнаружила белую надгробную плиту XVI века, но при внимательном изучении надпись на ней оказалась не соответствующей тексту, упоминаемому в Соловецком патерике. По информации, полученной из церковноархеологического кабинета Соловецкого монастыря, в настоящее время здесь установлено большое количество мест захоронений, обозначенных плитами, но в полной мере необходимые археологические изыскания еще не проводились.

[7] Зосима и Савватий, преподобные, основатели Соловецкого монастыря. Зосима родился в Новгородской губернии. На Соловецком острове с 1436 года. Первый игумен Соловецкой обители. Почил в 1478 году.

[8] Прп. Александр Свирский (1448–1533 гг.), игумен, основатель Свято-Троицкой обители недалеко от реки Свирь. Подобно ветхозаветному Аврааму сподобился явления Святой Троицы в виде трех ангелов.

[9] Здесь и далее примечания и выделения полужирным шрифтом в текстах цитат, если это не оговаривается специально, принадлежат автору. – Прим. ред.

[10] «…Игумен Троицкий, Порфирий, муж, воспитанный в пустыне и в простых обычаях» (Карамзин Н. М. История государства Российского. СПб., 1997. Т. 7. С. 483. – В дальнейшем ссылки на это издание будут обозначаться: Карамзин. – Прим. ред.).

[11] Надо отметить, что в Соборе Соловецких святых, заявленном в последнем «Православном церковном календаре…», архимандрит Феодорит почему-то отсутствует.

[12] «Всякой канонизации предшествовала подготовительная работа по изучению житий, трудов и подвигов канонизируемых» (Канонизация святых // Помест. Собор РПЦ, посвящ. юбилею 1000-летия Крещения Руси. Троице-Сергиева Лавра, 6–9 июня 1988 г. С. 27).

[13] Ср.: Шестаков П. Д. Просветители лопарей архимандрит Феодорит и святой Трифон Печенгский. СПб., 1868; Свящ. Смирнов. Кольский Благовещенский соборный приход // Архангельские епархиальные ведомости. 1896; Козмин Н. Распространение христианства среди лопарей: Исторический очерк // Архангельские епархиальные ведомости. 1900; Христианство: Словарь. М., 1993. Т. 3; Калугин.

[14] Этот год вполне согласуется с мнением весьма авторитетного церковного историка ХХ века И. К. Смолича. См. его книгу: Русское монашество // Приложение к Истории Русской Церкви. М., 1999. С. 189.

[15] Прп. Лазарь Мурманский (1286–1391 гг.), постриженник Константинопольской Высокогорской обители. Переселился в Новгород и состоял при блаженном архиеп. Василии (Колеке), по кончине последнего, по особому внушению, поселился на острове Муром Онежского озера. Много претерпел от обитавших на берегах озера «Лопарей и Мурманской Чуди», но силой своей веры, смирением и чудотворениями привел многих из них ко крещению. Основал на острове Успенско-Онежский Муромский монастырь.

[16] Книга глаголемая описание о российских святых. М., 1888. С. 269. (В дальнейшем ссылки на это издание будут обозначаться: Книга глаголемая. – Прим. ред.) Святой подвижник именуется Муромским или Мурманским как по названию острова Муром и речки Муромки, так и в память его апостольских трудов по просвещению «Мурманской Чуди и Лопарей», приходивших в эти места.

[17] См., например: «Лопари крещены до Феодорита, миссионерская деятельность которого между язычниками должна быть относима приблизительно к году 1545. Не полагая, чтобы Курбский совсем выдумал эту деятельность Феодорита, нужно будет думать, что он был крестителем того или другого числа лопарей, живших по реке Поною (на самой восточной оконечности Кольского полуострова)» (Голубинский. Т. 2. С. 860); «…Он [Феодорит] провел в Коле всего несколько лет с конца 30-х годов» (Калугин. С. 195).

[18] См.: Герберштейн С. Записки о Московии. М., 1988.

[19] Свт. Стефан Пермский (ок. 1340–1396 гг.), изучив язык зырян (коми), просветил Пермский край светом веры Христовой. Друг прп. Сергия Радонежского. В 1383 году был рукоположен во епископа Великой Перми (нынешняя терр. Коми-Пермяцкого авт. округа).

[20] Греческие языковые традиции издревле были сильны в Ростове. В житии царевича Петра Ордынского (XIII век) находим: «В Ростове в церкви святыя Богородицы левый клирос Гречески пояху, а правый Русскы» (Цит. по: Книга глаголемая. С. 100).

[21] Житие Преподобного Трифона Печенгского, просветителя лопарей // Православный собеседник. Казань, 1859. Ч. 2. С. 97–98. (В дальнейшем ссылки на это издание будут обозначаться: Житие прп. Трифона. – Прим. ред.)

[22] Постриг Феодорита, скорее всего, пришелся на 8 марта, в субботу на третьей седмице Великого поста 1494 года, в день памяти священномученика Феодорита, пресвитера Антиохийского.

[23] «Новоначальный инок поступал в послушание старцу, которому он полностью подчинялся, отсекая свою греховную волю и открывая помыслы; без такого послушания старцу невозможно было преуспеяние в духовной жизни» (Блаженный Феодорит Кирский. История боголюбцев. М., 1996. С. 363).

[24] «По данным изученных нами писцовых книг, внешний вид погоста (скита) обычно рисуется таким. На огороженной площади находилась церковь, кладбище, двор попов, пономарская и несколько келий для нищих. Храм, обычно на крайнем Севере в честь “Спаса-Преображенья”, с популярными приделами в честь Николы или Клемента, папы Римского» (Савич А. А. Соловецкая вотчина XV–XVII вв. Пермь, 1927. С. 31).

[25] «В 1485 году в Великий пост Соловецкий монастырь погорел» (Молчанов К. Описание Архангельской губернии. СПб., 1813. С. 289).

[26] Соловецкий патерик. СПб., 1873. С. 42.

[27] «По описи 1514 года, “в казне” при Никольской церкви хранилось 127 рукописей» (Калугин. С. 93). Подробно об этом см.: Кукушкина М. В. Монастырские библиотеки русского Севера. М., 1977.

[28] «Се аз Князь Великий Василий Иванович всея Руси, пожаловал есмы Лопь крещеную и некрещеную Шуи реки…» (Собрание грамот и договоров. Т. 1. № 158. С. 436).

[29] Прп. Иосиф Волоцкий (Волоколамский), (1440–1515 гг.), из бояр рода Саниных. Ученик прп. Пафнутия, ученика прп. Сергия Радонежского. В 1479 году в волоколамских пределах основал Успенский монастырь, где ввел новый общежительный «Устав», проникнутый идеями действенного общественно-патриотического служения Церкви и придания этому служению важной роли в деле дальнейшей централизации и усиления Московского государства. Устав и монастырское хозяйство монастыря вскоре были признаны официальным образцом для всех монашеских обителей на Руси.

[30] «К несчастию, в Новгороде тогда в продолжение трех лет (1505–1508 гг.), преимущественно осенью, свирепствовало моровое поветрие и туда никого не впускали» (Митрополит Макарий. История русской церкви. М., 1996. Кн. 2. С. 82. – В дальнейшем ссылки на это издание будут обозначаться: Митр. Макарий. – Прим. ред.).

[31] «Собор 1502 года возобновил определение прежнего Владимирского Собора, согласное с правилами древних Соборов (VI Вселенского, пр. 14, 15. – Прим. М. М.), чтобы поставляемые в священники имели не менее 30 лет, в диаконы – не менее 25 и в иподиаконы – не менее 20 лет» (Митр. Макарий. Кн. 2. С. 71–72).

[32] Прп. Нил Сорский, родившийся в 1433 году, в юности постригся в Кирилло-Белозерском монастыре и отправился странствовать на Восток. Пробыв несколько лет на Афоне, изучил греческий, основательно познакомился с творчеством святых отцов и многими произведениями духовной литературы. Возвратившись после многих лет, удалился за 15 верст от Белозерского монастыря к реке Соре, где соорудил себе часовню и келью. Вскоре вокруг него образовалось монашеское товарищество. В своих произведениях Преподобный изложил сущность отшельничества как принципа монашеской жизни: «Мир ласкает нас сладкими вещами, после которых бывает горько. Блага мира только кажутся благами, а внутри исполнены зла. Того Бог возлюбил, кого изъял из мира в иночество» (См.: Преподобный Нил Сорский и его устав о скитской жизни. Аскетика или путь к спасению / Фонд «Христианская жизнь». Клин, 2001).

[33] «Осифлянство» – по имени создателя нового монастырского общежительного устава Иосифа Волоцкого. Направление монашеской жизни, противоположное «нестяжательству».

[34] Прот. Александр Шмеман. Исторический путь православия. Репринт. М., 1993. С. 366.

[35] Федотов Г. П. Святые Древней Руси // Волга. 1990. № 4. С. 121.

[36] Митр. Макарий. Кн. 4. Ч. 1. С. 67.

[37] См.: Смолич И. К. Русское монашество. М., 1999. С. 58.

[38] «Иосиф (Волоцкий)… доказывал, что еретиков (“жидовствующих”) следует проклинать и казнить. Кончилось тем, что в декабре 1504 года состоялся в Москве Собор… преподобный Иосиф и был здесь главным обличителем еретиков. Несчастные были не только преданы церковному проклятию, но и осуждены. Одни из них… сожжены в клетке 27 декабря в Москве, другие сожжены потом в Новгороде… Эти страшные казни произвели на всех потрясающее впечатление. Многие из еретиков стали каяться, и многие из православных почувствовали к ним сострадание. Иосиф же непрестанно писал к Василию Ивановичу, чтобы он не верил их раскаянию. Отселе началась открытая вражда у старцев белозерских и вообще “заволжских” против Иосифа. Они в одном из посланий к Великому князю Василию Ивановичу о наказании еретиков хотя и соглашались, что “некающихся еретиков и непокоряющихся велено заточить” (следовательно, они не были защитниками так называемой “свободы совести”. – Прим. М. М.), но утверждали, что “кающихся еретиков и проклинающих ересь свою Церковь Божия приемлет с отверстыми объятьями”, что так и следует поступать сообразно с духом и учением Нового Завета» (Митр. Макарий. Кн. 4. Ч. 1. С. 78–79).

[39] «Как ни прискорбно, но мы не можем утаить или исказить ясного свидетельства летописей, что первым нарушителем “Уложения” явился один из святителей, участвовавших в его составлении, и не кто иной, как знаменитый Геннадий Новгородский» (Митр. Макарий. Кн. 4. Ч. 1. С. 72).

[40] Татищев В. И. История Российская. Репринт. М., 1996. Ч. 4. С. 97. (В дальнейшем ссылки на это издание будут обозначаться: Татищев. – Прим. ред.)

[41] Ересь «жидовствующих» (1470–1503 гг.). Мощное еретическое движение в Москве и Новгороде. На фоне общеевропейских предреформаторских брожений,  идей «Возрождения» и гуманизма появившиеся на Руси некие псевдонаучные новинки модернистских течений в мировом иудействе неожиданно захватили умы новгородской и московской интеллигенции в кругах, непосредственно близких как ко двору Великого князя, так и к церковным иерархам того времени. «Убогая богословская мысль новгородских протопопов свихнулась на простейшем силлогизме» (А. В. Карташов). Буква Ветхого Завета: «это завет вечный в роды родов» в сочетании с евангельским: «пришел не разрушить закон, а исполнить» для невежественных начетчиков оказались достаточным аргументом в пользу «неотменности» всего комплекса иудейских законов древности. В сочетании с соблазном посвящения в некие тайные знания, приобщения к псевдогносису, к наукообразной магии и астрологии ересь «жидовствующих» быстро оформилась в классическое «тайное общество». Строгая конспирация, дисциплина и амбициозные цели замены «устаревшего» православия на некий модернистский иудаизм через негласное влияние на высшие государственные и церковные сферы – все это оказалось более чем серьезным испытанием на прочность для формирующегося Российского Православия и Московского Самодержавия в конце XV – начале XVI веков.

[42] См.: Архим. Досифей. Географическое, историческое и статистическое описание Соловецкого монастыря. М., 1836. С. 422. (В дальнейшем ссылки на это издание будут обозначаться: Архим. Досифей. – Прим. ред.)

[43] О причинах такого странного положения с Новгородской кафедрой см.: Голубинский. Т. 2. С. 747–749.

[44] Митр. Макарий. Кн. 6. Ч. 2. С. 74.

[45] Голубинский. Т. 2. С. 625.

[46] В истории Церкви этот подвижник известен как Порфирий I, в отличие от Порфирия II, ученика старца Артемия. «Порфирий II, правивший обителью с 1539 по 1541 год» (Голубинский Е. Е. Прп. Сергий Радонежский и… Лавра. С. 137. Цит. по: Калдубовский А. Очерки из истории древнерусской литературы Житий святых. Варшава, 1902. С.  343).

[47] См.: Примечание № 16 к статье Филиппов А. М. Русские в Лапландии в XVI веке // Литературный вестник. СПб., 1901. Т. 1. Кн. 3. С. 308. (В дальнейшем ссылки на это издание будут обозначаться: Филиппов. – Прим. ред.)

[48] По свидетельству Е. Е. Голубинского, время игуменства Порфирия I 1521–1524 гг. (см.: Голубинский. Т. 2. С. 832).

[49] См. подробно: Голубинский. Т. 2. С. 627–629.

[50] Прот. Александр Шмеман. Исторический путь православия. Репринт. М., 1993. С. 361.

[51] Тальберг Н. История Русской Церкви. М., 1997. С. 273.

[52] «Все печальные последствия вотчиновладения монастырей по отношению к монашеству как таковому и как к подвигу успели обнаружиться во всем своем ярко-прискорбном блеске: монахами обуяла страсть приобретения сел и деревень, и они только о том и помышляли, чтобы со всевозможным ласкательством выпрашивать их у богатых людей, приравниваясь к обыкновенным вотчинникам, заботившимся единственно об извлечении из своих вотчин возможно больше доходов» (Голубинский. Т. 2. С. 626).

[53] «На время их знакомства проливают свет “Постнические словеса” Василия Великого, которые Артемий переписал в Порфириевой пустыни в 1543 году. В послесловии к этой рукописи он сообщил, что поселился в Порфириевой пустыни в 1536 году» (Калугин. С. 194); также см.: Голубинский. Т. 2. С. 832.

[54] Архив Кирилло-Белозерского музея // К свету. 1996. № 15.

[55] Цит. по: Митр. Макарий. Кн. 6. Ч. 2. С. 180.

[56] Сад спасения. Рукопись Соловецкого монастыря // Книжное собрание Мурманского областного краеведческого музея. № 308. С. 91.

[57] Псалтырь в Святоотеческом изъяснении / Изд. Афонского Русского Пантелеимонова монастыря. 1997. С. 168.

[58] См.: Карамзин. Т. 7. С. 541–542.

[59] Насонов А. Псковские летописи. Вып. 1. М.; Л., 1941. С. 143.

[60] «Окрестности города составляют высокие каменные горы, покрытые мхом…» (Рейнеке М. Ф. Описание города Колы в Российской Лапландии. СПб., 1830. С. 1. – В дальнейшем ссылки на это издание будут обозначаться: Рейнеке. – Прим. ред.).

[61] См., например: Белов М. Севернорусские жития святых как источник по истории древнего поморского мореплавания // ТОДРЛ. М.; Л., 1958. Т. 14. С. 239.

[62] «Позади строений города находится обширное поле. В старину на оном было кладбище и рос сосновый лес, из которого построены собор и укрепления; ныне же нет там ни одного кустарника» (Рейнеке. С. 9–10); «Он [собор в Коле] построен из чрезвычайно толстых бревен» (Верещагин В. П. Очерки Архангельской губернии. СПб., 1849. С. 127–128).

[63] Ряд исследователей усматривают в приведенной фразе некие большие сомнения А. Курбского в припоминаемом им имени старца. На наш взгляд, построение предложения свидетельствует об обратном: особых сомнений не видно, Курбский пишет вполне уверенно. Скорее, можно почувствовать само отношение Курбского к этой информации, когда все эти детали и прочие «лопарские» подробности ему без надобности. У его «Истории…» иная, конкретная задача – обличение царской тирании.

[64] Повесть о пустынножителях Соловецкого острова. Цит. по: Иеромонах Никодим. Архангельский патерик. СПб., 1901. С. 183.

[65] Подробнее об этом годе рождения прп. Трифона и о значении его встречи с Феодоритом мы поговорим позднее в работе, посвященной непосредственно прп. Трифону Печенгскому.

[66] Житие прп. Трифона. С. 97.

[67] Валинг Т. Гортер-Гренвик. Часовня святого Георгия и история Русской Православной Церкви в северной Норвегии. Вадсе, 1989. С. 13. (В дальнейшем ссылки на это издание будут обозначаться: Часовня св. Георгия. – Прим. ред.)

[68] Житие прп. Трифона. С. 97.

[69]Здесь и далее в тексте «Сообщение» Симона ван Салингена цит. по: Филиппов. С. 302.

[70] Житие прп. Трифона. С. 97–98.

[71] Часовня св. Георгия. С. 13. По мнению норвежских историков, именно в Колу пришел Митрофан, где встретил Феодорита и «где познакомился с саамскими общинами».

[72] Строев П. Списки иерархов и настоятелей монастырей Российския Церкви. СПб., 1877. С. 664.

[73] Лаврентий Сурий. Достоверные повествования о святых. Кельн, 1575. С. 798–799. Цит. по: Калугин. С. 42.

[74]Житие прп. Трифона. С. 101.

[75] «Мы вместо числа “двадцать” лет признали за более вероятное “двенадцать”» (Митр. Макарий. Кн. 4. Ч. 1. С. 504); «Почти 12 лет в совершенном отречении от мира и уединении» (Смолич И. К. Русское монашество. М., 1999. С. 189).

[76]Житие прп. Трифона. С. 101.

[77] Калугин. С. 196.

[78]См.: Карташов А. В. Очерки по истории церкви. М., 1993. Т. 1. С. 511. (В дальнейшем ссылки на это издание будут обозначаться: Карташов. – Прим. ред.).

[79] Касаясь таких политических эпизодов полемики Курбского с Иоанном Грозным, митр. Макарий замечает: «Слова Курбского, как во многих других случаях, так и здесь, оказываются пристрастными и несправедливыми» (Митр. Макарий. Кн. 4. Ч. 1. С. 144). Надо сказать, что владыка Макарий творчество Курбского оценивает в целом весьма негативно, что вполне объяснимо.

[80] Подробное обоснование этой даты см.: Калугин. С. 38–45.

[81]Ушаков И. Ф. Избранные произведения. Мурманск, 1997. Т. 1. С. 42. (В дальнейшем ссылки на это издание будут обозначаться: Ушаков. – Прим. ред.)

[82]Шергин Б. В. Древние памяти. М., 1989. С. 249.

[83]См. об этом: Часовня св. Георгия. С. 21–23.

[84] Карташов. Т. 1. С. 511.

[85]Цит. по: Филиппов. С. 301–302. Нам остается только сожалеть, что эти Феодоритовы записи о «им самим испытанном» не уцелели в истории, скорее всего, погибнув в огне вместе с Печенгским и Кандалакшским монастырями при их разорении в 1589–1590 гг.

[86] Архимандрит Никодим в фигуре «русского философа Феодора» распознал ни больше ни меньше, как «лопарского кебуна» (колдуна), что, конечно, не умаляет авторитетности всех иных исследований этого уважаемого историка.

[87] См.: Ушаков И. Ф. Феодорит, креститель лопи // Север. Петрозаводск, 1993. № 1. С. 153. (В дальнейшем ссылки на это издание будут обозначаться: Феодорит, креститель лопи. – Прим. ред.)

[88]Полное собрание русских летописей. Л., М., 1929. Т. 4. Ч. 1. С. 542.

[89] См. об этом: Митр. Макарий. Кн. 4. Ч. 1. С. 181.

[90]Софийские летописи // Полное собрание Русских летописей. СПб., 1853. Т. 6. С. 289. Большинство исследователей, цитируя этот отрывок, почему-то стыдливо опускают из текста слова: «за Святым Носом», видимо, полагая их неуместным свидетельством слабого знания географии нашими предками. Поскольку, казалось бы, какое отношение Кола может иметь к мысу Святой Нос – их разделяют сотни миль. Однако следует пояснить, что слова эти как раз подчеркивали особую значимость произошедших событий для наших предков. Именно на рубеже Святого Носа заканчивались земли Великого князя Московского, а далее простирались берега Мурманского (Норманского) моря, и земли здесь были все еще двоеданными. И то, что русские православные церкви построены «за Святым Носом», было большой победой в деле усиления влияния Руси здесь, на Крайнем Севере Европы.

[91] Исторический архив. Вып. VII. М., 1951. С. 229. Цит. по: Ушаков И. Ф. Хрестоматия по истории Кольского Севера. Мурманск, 1997. С. 32–33.

[92] Житие прп. Трифона. С. 101.

[93] Житие прп. Трифона. С. 102.

[94] Шергин Б. В. Древние памяти. М., 1989. С. 249.

[95] Насонов А. Псковские летописи. М., Л., 1941. Вып. 1. С. 141.

[96] Митр. Макарий. Кн. 3. С. 90.

[97] «…И сроки им [лопарям] мечут стати в Новгороде на Благовещеньев день» (Собрание грамот и договоров. Т. 1. № 158. С. 436).

[98] Ушаков. Т. 2. С. 15.

[99] Харузин Н. Русские лопари. М., 1890. С. 90 (В дальнейшем ссылки на это издание будут обозначаться: Харузин. – Прим. ред.)

[100] Любопытный месяцеслов на лето от Р. Х. 1795. М., 1795. С. 171.

[101] Фрисс Я. А. Печенгский монастырь в Русской Лапландии // Вестник Европы. СПб., 1885. С. 264.

[102] «Клетски – это значит, что на фундаменте из положенных одно на другое бревен в виде клетки, доходившей иногда до саженной высоты (2,1 метра), строился деревянный сруб с двух- или четырехскатной крышей и пристройкой для алтаря» (Никольский Н. Кирилло-Белозерский монастырь. Т. 1. С. 7).

[103] Иеромонах Никодим. Архангельский патерик. 1901. С. 224. Сн. 17 к стр. 224. При этом источник информации автором не оговаривается.

[104] Дмитриев Л. А. Повесть о житии Варлаама Керетского. ТОДРЛ. Л., 1970. С. 191

[105] Документальных данных о мирском имени прп. Варлаама не сохранилось, но в преданиях жителей Керети упоминается имя Василий. Об этом рассказывал автору профессор И. С. Меркурьев, руководитель диалектологической экспедиции 1970 года в село Кереть.

[106] «После длительного пребывания на местах промысла, в середине зимы члены сийта возвращаются в поселок» (Расмуссен Хане-Эрик. Саамы Кольского полуострова // Народы и культура Баренц-региона. Тромсе, 1996. С. 104).

[107] Житие прп. Трифона. С. 102.

[108] «По преданию (см. № 11 архива Печенгского монастыря, л. 53), тезоименитство преподобного Трифона – 1 февраля. Следовательно, после 24 декабря 1532 года (окончание Филиппова поста), 1 февраля 1533 года (на день памяти мученика Трифона) и состоялся постриг преподобного Трифона Печенгского» (Архим. Никодим. Архангельский патерик. 1903. С. 224).

[109] А. Насонов. Псковские летописи. М.; Л., 1941. Вып. 1. С. 142. «Сени» – в Новгороде этим словом называли Архиерейский дом.

[110] Архим. Макарий (Веретенников). Макарий, Митрополит Московский и всея Руси. М., 1996. С. 8.

[111] «Боярские дети Васюк Палицин и Ивашка Ошманаев сопровождали иеромонаха Илию в миссионерское путешествие по северным пределам епархии» (Архим. Макарий (Веретенников). Макарий, Митрополит Московский и всея Руси. М., 1996. С. 16). «Дети боярские – в Московском государстве XVI–XVII вв. особая сословная прослойка царских служилых людей. Высшие церковные иерархи имели своих собственных детей боярских» (Князев Е. А. Родная старина. М., 1996. С. 92).

[112] «…Варлаам (в миру Василий Палицын) занимал должность келаря знаменитого Чудова монастыря в Московском Кремле» (Ушаков. Т. 2. С. 215). «Варлаам описал синопсис Русской истории с 859 по 1569 год с приложением договоров» (Первоначальные биографические сведения о Палицыне // ЧИОИДР. М., 1880. Кн. IV. С. 10).

[113] «В 1582 году в Мальмус (Кола) явился первый боярин Аверкий Иванович и устроил там для норвежцев гостиный двор, поставил весы с норвежскими гирями, стал собирать со всего десятину и ввел другие усовершенствования» (Филиппов. С. 305).

[114] Монах Авраамий (Палицын), († 1626 г.), в миру боярин Аверкий Иванович. Келарь Троице-Сергиева монастыря в 1608–1609 гг. Писатель, автор «Сказания Палицына». Похоронен на Соловках, где до наших дней сохранилось мраморное надгробие над его могилой.

[115] Карамзин. Т. 9. С. 139.

[116] «В гораздо более близких, чем к Трифону, отношениях стоял Макарий к Феодориту… который приобрел особое доверие и близость к нему…» Лебедев Н. Макарий, митрополит Всероссийский (1482–1563). М., 1877. С. 37.

[117] Из доклада об Артемии священника Сильвестра царю Иоанну Грозному. Цит. по: Артемий, бывший игумен Троицкий на Москве // ЧИОИДР. М., 1891. Кн. 4. С. 38.

[118] Русская Историческая Библиотека. СПб., 1878. Т. 4. С. 1440.

[119] Строев П. М. Каталог славянско-российских рукописей, принадлежащих И. Н. Царскому. М., 1836. С. 11.

[120] Цитата из Жития свт. Стефана Пермского с соответствующей заменой слова «Пермский» на слово «Лопарский».

[121] Архим. Макарий (Веретенников). Макарий, Митрополит Московский и всея Руси. М., 1996. С. 9.

[122] Лебедев Н. Макарий, митрополит Всероссийский (1482–1563). М., 1887. С. 44.

[123] Часовня святого Георгия. С. 6.

[124] См., например: «Узнав язык жителей, истолковал им Евангелие, изобрел для них письмена…» (Карамзин. Т. 9. С. 138).

[125] Рейнеке. С. 2.

[126] Там же. С. 2, а также: Козьмин Н. Распространение Христианства среди лопарей // Архангельские епархиальные ведомости. 1900. С. 74.

[127] Данное изменение рельефа – общая тенденция на нашем Севере. Приблизительно в середине XVIII века «река проложила себе прямой путь, отрезав упомянутый мыс от матерого берега, и образовала островок, на коем ныне находится кладбище. Прежнее же устье, между кладбищенским островом и городом, завалило каменьями и оное почти совершенно высохло» (Рейнеке. С. 2); см. также: «…Весь массив Фенноскандии, в том числе и Кольский полуостров, испытывает постепенное поднятие» (Крепс Г. М. Путешествие в среднюю Лапландию… Т. 1. Л., 1925. С. 18).

[128] Любопытный месяцеслов на лето от Р. Х. 1795. М., 1795. С. 171.

[129] Сын Отечества и Северный Архив. СПб., 1830. № 11. С. 307.

[130] «С 1764 г. Троицкая церковь… обращена в кладбищенскую… Церковь эта в 1882 году совершенно закрыта. О возобновлении ея озабочены члены церковно-приходского попечительства (Благовещенского собора)» (Кольский Благовещенский соборный приход // Архангельские епархиальные ведомости. 1896. № 17. С. 210).

[131] См.: Свящ. Смирнов. Обозрение Кольского уезда // Архангельские епархиальные ведомости. 1896. № 15. С. 209.

[132] «Сын крещеного еврея, преподобный Трифон чудотворец» (В. Соловьев. Первобытное язычество, его живые и мертвые останки // Русское обозрение. СПб., 1890. Т. 5. С. 302);см. также: Friis J. A. Kiostrte i Petschenga Skildringer fra Russisk Lapland. Kristiania, 1884.

[133] «Прихожане избирают священников и диаконов жития нравственного и грамотных: кто из них читает или пишет худо, того отсылать в училище…» (Карамзин. Т. 9. С. 234).

[134] Конечно, можно возразить, что каждый христианин духовно наследует сыновство «Аврааму, Исааку и Якову», и «что Бог может из камней сих воздвигнуть детей Аврааму» (Мф. 3, 9), но, думается, все же прп. Александр в своем приветствии имел в виду не эти богословские тонкости.

[135] Прот. Г. Дьяченко. Полный церковно-славянский словарь. М., 1993. С. 185. (В дальнейшем ссылки на это издание будут обозначаться: Словарь. – Прим. ред.)

[136] Ушаков. Т. 2. С. 214–215.

[137] См. Соколов М. И. Послание Федора Жидовина // Чтения в Императорском обществе истории и древностей российских. М., 1907. Т. 2. (В дальнейшем ссылки на это издание будут обозначаться: Соколов. – Прим. ред.)

[138] «О митрополите Ионе известно, что он раньше в качестве епископа Рязанского занимался миссионерским делом, “многия неверныя к Богу обрати и просвети святым крещением”» (Соколов. С. 106).

[139] Цит. по: Соколов. С. 109.

[140] Там же. С. 109.

[141] При этом интересно, что слово «писание» написано с маленькой буквы. Что, в принципе, позволяет сделать допущение о том, что речь идет не о Священном Писании, а о «писании» в первичном значении слова: письменный договор, контракт, условие (др.-слав.). См.: Словарь. С. 424.

[142] «Руссенорск» – сленг, представляющий собой смесь из словарных понятий, связанных с приграничной торговлей, заимствованных как из русского, так и норвежского языков.

[143] Житие свт. Стефана Пермского, написанное Епифанием Премудрым. Цит. по: Книга глаголемая. С. 69–70.

[144] «Переведено Евангелие на язык лопарей их просветителем Феодоритом» (Тальберг Н. История Русской Церкви. Джорджанвилл, 1959. С. 262). Думается, для подобного утверждения нет достаточных оснований. Даже при всем филологическом таланте Феодорита перевод подобного объема – задача непосильная.

[145] Боярский П. В. Русский крест в сакральном пространстве Арктики // Ставрографический сборник. М., 2001. Кн. 1. С. 134.

[146] Калугин. С. 197.

[147] Из переведенных свт. Стефаном на пермский язык Часослова, Псалтыри, чтений из Евангелия и Апостола, Паремий, Октоиха, Литургии и некоторых иных служб сохранились лишь: «Зырянская неполная азбука (Румянц. музей № 360) и список литургии (Библ. Общ. Ист. и Древ. № 99)». (Книга глаголемая. С. 70).

[148] «Вкупе» – вместе, заодно. Словарь. С. 79.

[149] Житие прп. Трифона. С. 102.

[150] Там же. С. 97.

[151] Архим. Досифей. С. 25.

[152] См., например: Яхонтов И. Жития святых севернорусских подвижников Поморского края как исторический источник. Казань, 1881. С. 123–124; Калугин. С. 196.

[153] Фрезер Дж. Фольклор в Ветхом Завете. М., 1985. С. 341.

[154] Энциклопедия: Народы и религии мира. М., 1998. С. 463.

[155] «…Некоторые обстоятельства наводят на мысль, что бунт монахов случился… скорее всего, в 1547 или 1548 годах. 1547 год был на Севере голодным. Даже состоятельные варзужане в эти годы закладывали Соловецкому монастырю свои угодья, чтобы прокормиться (См.: СМПИКП. Л., 1930. № 3. – Прим. И. У.)» (Феодорит, креститель лопи. С. 154).

[156] Житие прп. Трифона. С. 99.

[157] Все это хорошо сохранилось в преданиях лопарских погостов Масельги, Нотозера, Сонгелы: «…Лопари не хотели принимать святое крещение и делали разные неприятности святому Трифону: раз они собрались большой толпой к нему, и когда он вышел, то схватили святого за волосы и долгое время волокли его, вследствие чего он оплешивел. Бог наказал лопарей за это, и с тех пор между лопарями стало появляться много плешивых» (Харузин. С. 210).

[158] «Женщины и по хозяйственным делам, и как богомольцы вхожи были в стены монастыря, но соблазн греха был распространен в Древней Руси и в еще худшей форме. По-видимому, азиатские нравы татарской неволи очень усилили на Руси противоестественный порок» (Карташов. Т. 1. С. 406).

[159] См. об этом: Тальберг Н. История русской церкви. М., 1997. С. 266.

[160] Цит. по: Карташов. Т. 1. С. 467.

[161] См.: Митр. Макарий. Кн. 4. Ч. 1. С. 255–261.

[162] Письмо Иоанна IV игумену Косьме // Акты истории. Т. 1. № 204. С. 377.

[163] Прот. Александр Шмеман. Исторический путь православия. Репринт. М., 1993. С. 256.

[164] Калугин. С. 198.

[165] См., в частности: Шестаков П. Д. Просветители лопарей Феодорит и св. Трифон // Журнал Министерства народного просвещения. СПб., 1868. С. 282; Житие прп. Трифона. С. 102, 104–106; Филиппов. С. 303; Андреев А. П. О подложности Жалованной грамоты Печенгскому монастырю 1556 года // Русский исторический журнал. СПб., 1920. № 6. С. 35 (В дальнейшем ссылки на это издание будут обозначаться: Андреев. – Прим. ред.) и многие другие.

[166] «По весьма убедительным данным (Громыко М. М. Русско-нидерландская торговля на Мурманском берегу в XVI веке. М., 1960. – Прим. И. Ш.), в 50–60-х годах XVI века главными центрами русской внешней торговли на Мурмане были Печенга и Кегор (гавань на Рыбачьем полуострове. – Прим. И. Ш.)» (Шаскольский И. П. О возникновении Колы. М., 1962. С. 277).

[167] Савич А. А. Соловецкая вотчина XV–XVII вв. Пермь, 1927. С. 29.

[168] Житие прп. Трифона. С. 97–98.

[169] Харузин. Приложение 2. С. 433.

[170] Там же. С. 443.

[171] Об этой догадке см.: Феодорит, креститель лопи.

[172] Из Писцовой книги 1608 года. Цит. по: Харузин. С. 459.

[173] «Исследователь истории Лапландии, архангельский вице-губернатор Д. Н. Островский, вероятно, опираясь на какие-то материалы, считал основателем Кандалакшского монастыря “Феодорита, просветителя Кольских лопарей”» (Феодорит, креститель лопи. С. 158).

[174] О Кандалакше в 1575 году: «Незащищенное селение с небольшим монастырем. Жители кормятся от моря вместе с монахами и их слугами» (Штаден Г. О Москве Ивана Грозного. Л., 1925. С. 63); см. также: Челобитная 1696 года Кандалажского монастыря строителя иеромонаха Товии с братиею: «Изстари, государь, то твое, царское богомолье самое скудное пустынное место, безвотчинный монастырь, крестьянских и бобыльских дворов и никаких пашенных земель и угодий нет…» Цит. по: Феодорит, креститель лопи. С. 158.

[175] «Лук – совокупность угодий, принимаемых за единицу налогообложения населения, занимающегося промыслами» (Ушаков И. Ф. Хрестоматия по истории Кольского Севера. Мурманск, 1997. С. 12).

[176] Русская историческая библиотека. СПб., 1875. Т. 2. № 170. С. 689–690.

[177] Харузин. С. 459.

[178] Свящ. Николай Попов. Кандалакшский приход // Архангельские епархиальные ведомости. 1896. № 17. С. 191.

[179] Архим. Досифей. С. 415.

[180] Спасский Г. Книга Большой Чертеж. М., 1846. С. 165.

[181] Татищев В. Н. История Российская с самых древнейших времен. М., 1799. Т. 1. С. 506.

[182] Островский Д. Н. Путеводитель по Северу России. СПб., 1898. С. 78.

[183] Харузин. Приложение 2. С. 459.

[184] Сборник грамот Коллегии экономии. Л., 1929. Т. 2. С. 449. Надо признать, что этому сообщению можно дать и альтернативное толкование, поскольку на острове с аналогичным названием существовал монастырь и на Онежском озере. В пользу же нашего предположения говорит «Данная» 1497 года «на участок вод и земли на Песьем наволоке», которой некто «Иван Степанов сын» упомянутую тоню отписал именно Соловецкому монастырю. Кокуев же монастырь, совершенно очевидно, был основан соловецкими монахами, которые и наследовали владение «тоней на Песьем» теперь уже для «Пречистенского монастыря». См.: Северные грамоты ХV века // Летопись занятий археографической комиссии за 1927–1928 гг. Л., 1929. С. 134.

[185] Мужиков В. Г. Географический словарь Мурманской области. Мурманск, 1996. С. 107.

[186] Циркунов И. Порья губа: опыт историко-социологических исследований // Наука и бизнес на Мурмане. Мурманск, 1998. № 6. С. 62.

[187] Харузин. Приложение 2. С. 446.

[188] Харузин. Приложение 2. С. 459.

[189] Там же. С. 459.

[190] Там же. С. 445.

[191] Ушаков И. Ф. Кольский Север в досоветское время. Историко-краеведческий словарь. Мурманск, 2001. С. 211.

[192] Карамзин. Т. 8. С. 675.

[193] См. А. Чумиков. О перемирии, состоявшемся между Швецией и Россией в 1537 году. Шведский список с Царской грамоты 1537 года // ЧИОИДР. СПб., 1895. Т. 4. С. 5.

[194] Спасский Г. Книга Большой Чертеж. М., 1846. С. 275. Эти аналогии можно было бы и продолжить: в XVI веке в Москве образовалась слобода Кукуй на правом берегу реки Яузы, где селился люд иных вероисповеданий, отличных от православного.

[195] Филиппов. С. 305.

[196] «Купчая», датируемая приблизительно 1447–1456 гг., сообщает об обширных владениях на побережье Белого моря одного из основателей фамилии Кокуевых – Васеля Кокуя, завещавшего эти владения дочери своей Ховре Кокуевой. Интересно, что Васель владел участками земли и «ловлями» даже на Соловецких островах. См.: Северные грамоты ХV века // Летопись занятий археографической комиссии за 1927–1928 гг. Л., 1929. С. 136.

[197] Историческую достоверность подобных предположений можно оспорить по ряду направлений. Ограничимся лишь хронологическим. Митрофан Кукин даже в 1582 году все еще пребывает на царской службе – его подпись стоит под «данной» Троице-Сергиеву монастырю на Варзужские угодья: «…писал на Москве Митроха Григорьев сын Кукина Кандалакшанин» (Андреев. С. 149). Таким образом, в том давнем 1518 году «Митроха» был весьма юн (если вообще был) и вряд ли мог называться «старцем Митрофаном». Последнее его пожертвование: «…дал два лука… в Колвице» (Ушаков И. Ф. Хрестоматия по истории Кольского Севера. Мурманск, 1997. С. 41) Кандалакшскому монастырю в 1599 году.

[198] Мужиков В. Г. Географический словарь Мурманской области. Мурманск, 1996. С. 98.

[199] Небезынтересно будет отметить и то, что слово «палий», кроме того, еще означает монашескую одежду – мантию малой схимы. См.: Словарь. С. 405.

[200] Жалованные грамоты царя Федора Иоанновича // Отечественные записки 1829 года. СПб., Кн. CXV. С. 221.

[201] «Страстотерпцы» – те, которые претерпели страдания во имя Господа по коварству и клевете ближних своих – единоверцев» (Словарь. С. 671).

[202] См. об этом: Карташов. С. 510–511; Костомаров Н. И. Русская история. Ростов, 1997. Т. 1. С. 440.

[203] См.: Словарь книжников и книжности Древней Руси. Л., 1988. Ч. 1. С. 71.

[204] «Спасо-Евфимиев, в Суздале. Архимандриты: Феодорит Пустынник 1551–1554 гг.» (Строев П. Списки иерархов и настоятелей монастырей Российския Церкви. СПб., 1877. С. 664).

[205] Гладкий А. И. К вопросу о подлинности «Истории о великом князе Московском» А. М. Курбского (житие Феодорита) // ТОДРЛ. М., 1981. Т. 36. С. 240.

[206] «Старец Артемий писал Ивану Грозному, что “святии отцы уставляют жити, яже по Великому Василию”, и советовал монарху изучать “со прилежанием всяким просветительную книгу Василия Великого”» (Калугин. С. 199).

[207] Священник Симеон свидетельствует: «Пробыл на игуменстве он [Артемий], и видит, что душе не в пользу игуменство, и того ради игуменство оставил, хочет себе внимать, чтобы от Бога не погибнуть душою и Христовы заповеди совершити и евангельския и апостольские и от своих рук питатися. Пищею и одеждою доволитися» (Цит. по: Карташов. Т. 1. С. 511).

[208] Так по спискам иерархов П. М. Строева, но есть сомнения. Об этом см.: Никольский Н. Общинная и келейная жизнь в Кирилло-Белозерском монастыре // Христианское чтение. СПб., 1900. С. 271, где фамилия Афанасия – Полоцкий.

[209] С этого периода и до 1564 года Курбский пишет свое произведение уже как очевидец данных событий. «Курбский бежал в Литву в апреле 1564 года» (Соловьев С. М. Избранные произведения. Ростов-на-Дону, 1997. Т. 1. С. 567).

[210] Архим. Иаков. Летопись событий Кирилло-Белозерского монастыря // К свету. 1996. № 15.

[211] Митр. Макарий. Кн. 4. Ч. 1. С. 74.

[212] Никольский Н. Общинная и келейная жизнь в Кирилло-Белозерском монастыре // Христианское чтение. СПб., 1900. С. 281.

[213] См. Костомаров Н. И. Русская история. Т. 1. Вып. 2. С. 440–443.

[214] Карташов. Т. 1. С. 511.

[215] Из подлинной грамоты о решении Собора. Колчин М. Ссыльные и заточенные в острог Соловецкого монастыря в XVI–XIX веке. С. 49.

[216] «Так осифлянская группировка, занимавшая высшие посты в русской церкви, расправилась со своими противниками нестяжателями. Достоверность рассказа Курбского подтверждается документальными материалами» (Калугин. С. 200).

[217] Никольский Н. Общинная и келейная жизнь в Кирилло-Белозерском монастыре // Христианское чтение. СПб., 1900. С. 274.

[218] У Курбского ошибочно «архиепископу». Макарий с 1542 г. – митрополит. См.: Патриаршая, или Никоновская летопись // ПСРЛ. СПб.; М., 1904. Ч. 1. С. 142.

[219] Св. князь Феодор Ростиславич Черный (Смоленский), чудотворец († 1299). Один из предков кн. Курбского.

[220] Калугин. С. 201.

[221] Карташов. Т. 1. С. 511.

[222] О Печенгском монастыре в Русской Лапландии: Речь, читанная в зале обер-прокурора Священного Синода… // Прибавление к Церковным ведомостям. СПб., 1888. С. 360. «Полною доверенностию Иоанна, могущественным влиянием на внутренние дела начинают пользоваться простой священник Благовещенского собора Сильвестр и ложничий царский Алексей Ардашев, человек очень не значительного происхождения» (Соловьев. Т. 6. С. 441).

[223] См.: Житие прп. Трифона. С. 97–98.

[224] Сборник Императорского Русского Исторического общества. Т. 129. СПб., 1910. С. 18.

[225] «Генваря 16 дня, в неделю венчан бысть на царство Русское благоверный и великий князь Иван Васильевич всея Руси, преосвященным Макарием, митрополитом всея Руси и архиепископы и епископы, и архимандриты, и всем освященным собором русския митрополии» (Татищев. С. 161).

[226] См.: Голубинский. Т. 2. С. 846.

[227] Во время пребывания посольства в Москве патриарх Дионисий скончался, «а на его место на патриаршество учинен Иоасаф Патриарх, а преж того был в Ядримеполе митрополит» (Кн. Оболенский. Полная Соборная Грамота 1561 года. М., 1850. С. 5). Патриарх Дионисий правил с 1543 по 1556 (ноябрь). Необходимость этих уточнений вызвана рядом ошибок в датах правления Патриарха Дионисия в основном учебном пособии по этому периоду: Смирнов Е. И. История Христианской Церкви. СПб., 1891. С. 13, 38, 50.

[228] Татищев. С. 263.

[229] Это было необходимо для утверждения царского достоинства, поскольку многие главы иностранных держав по-прежнему величали Иоанна IV Великим князем. Свидетельства этому можно найти в дипломатической переписке до 1558 года, а иногда даже и позже.

[230] Кн. Оболенский. Полная Соборная Грамота 1561 года. М., 1850. С. 5.

[231] «Грамота помечена 22 ноября 1556 года» (Иеромонах Никодим. Архангельский патерик. Арх., 1883. С. 225).

[232] Кн. Оболенский. Полная Соборная Грамота 1561 года. М., 1850. С. 35.

[233] Там же. С. 37.

[234] Там же. С. 38.

[235] Там же. С. 38.

[236] Эта проверка была связана с просьбами Константинопольского патриарха о пожертвованиях этому монастырю как пришедшему в совершенную нищету и упадок: «…о монастырском деле, о котором били челом тебе Царю о келиях, о монастыре, и о сооружении…» (Кн. Оболенский. Полная Соборная Грамота 1561 года. М., 1850. С. 38). «Тоя же зимы, декабря 20 день приидоша старцы от Святыя горы Афонския из Хиландаря монастыря сербского… чтобы их государь пожаловал, взял в царское свое имя монастырь» (Татищев. С. 243).

[237] Карамзин. Т. 9. С. 139.

[238] Об этом см.: Смирнов Е. И. История Христианской Церкви. СПб., 1891. С. 13–14.

[239] «Серебряник великий» – серебряный талер (ефимок). Один ефимок – около 30 копеек (28 г серебра). В XVI веке, например, пуд хлеба (около 16 кг) стоил 5 копеек, корова – 1 рубль.

[240] 27 декабря 1995 года.

[241] Надо отдать должное непредвзятости Курбского в его описании столь удивительного для Грозного смирения и незлобия. Курбский честен, даже когда это не вписывается в общую картину его повествования о тирании и жестокости царя Иоанна.

[242] «Он был отправлен в Константинополь вместе с митрополитом Евгрипским и Кизичским Иоасафом и русскими купцами 1 января 1557 и вернулся 2 декабря того же года» (Гладкий А. И. К вопросу о подлинности Истории о великом князе Московском А. М. Курбского (житие Феодорита) // ТОДРЛ. М., 1981. Т. 36. С. 240).

[243] Всякий, кто путешествовал с севера на юг и обратно, хорошо представляет, какая бывает тяжелая акклиматизация, да еще при таком возрасте.

[244] «Рясе монашеской приличествует быть ветхой и обновляться заплатами. “Ряса” по словопроизводству своему с греческого – есть “заплатанная одежда”» (Воронцов Е. Мысли об иночестве свт. Кирилла Туровского // Вера и разум. Харьков, 1900. С. 634).

[245] См.: Соловецкий патерик. СПб., 1873. С. 43.

[246] Архим. Никодим. Прп. Трифон и его ученики. СПб., 1901. С. 29.

[247] Словарь. С. 46.

[248] Еп. Варнава (Беляев). Искусство православной святости. Н. Новгород, 1997. Т. 1. С. 157.

[249] Здесь мы еще раз сталкиваемся с расстоянием, указанном в милях. Но между Москвой и Вологдой 450 км, то есть, по Курбскому, одна миля равна приблизительно 4,5 км. Справочная же литература указывает, что старорусская миля равна приблизительно 7,5 км. Возможно, что, находясь в эмиграции и подчас ориентируясь на местного читателя, Курбский использует меру расстояния – «милю», бытовавшую в это время в Литве. Россия же в XVI веке путь измеряла верстами.

[250] См.: Соловьев С. М. Избранные произведения. Ростов-на-Дону, 1997. Т. 1. С. 274–275.

[251] То есть с 1558 по 1564 год – до бегства Курбского в Литву с началом жестокой тирании Грозного и опричнины.

[252] См., например: Андреев А. И. К истории русской колонизации // Дела и дни. Пг., 1920. Кн. 1. С. 28; Голубинский. Т. 2. С. 860.

[253] «С того времени, с 1555 года, пристань свт. Николая (будущий Архангельск), где кроме бедного уединенного монастыря было пять или шесть домов, оживилась и сделалась важным торговым местом» (Карамзин. Т. 8. С. 670).

[254] Жалованные грамоты царя Федора Иоанновича // Отечественные записки 1829 года. СПб., Кн. CXV. С. 236. Хотя надо пояснить, что такая характеристика волости Колы вовсе не подлинное царское мнение о ней, а лишь дипломатическая уловка, для отказа датчанам в открытии торга в Коле.

[255] См.: Расмуссен Ханс-Эрик. Схема сезонных миграций оленей на Кольском полуострове // Народы и культура Баренцева региона. Тромсе, 1996. С. 53.

[256] Карамзин. Т. 9. С. 139.

[257] Шмидт С. О. Описи Царского архива ХVI в. и архива Посольского приказа за 1614 г. М., 1960. С. 38.

[258] К примеру, в период так называемого «похода на Север», когда царь с опричниками пошел громить и разорять русские города, грабил, пытал и убивал всех, кто попадался на пути. Клин, Тверь, Торжок, Вышний Волочок, Валдай, Яжелбицы, Новгород, Псков… По свидетельствам очевидцев (историки Таубе и Крузе), в Волхове было утоплено 15000 человек. Псковский летописец сообщает о 60000 казненных. Курбский сообщает, что в один день бывало убито до 15000 человек. См. также: Костомаров Н. И. Русская история. Ростов-на-Дону, 1997. С. 471–479.

[259] «Смутное время – эпоха в русской истории, наступившая вскоре по прекращении династии Рюриковичей и продолжавшаяся с 1601 до 1613 года» (Павленков Ф. Энциклопедический словарь. СПб., 1905. С. 2250).

[260] Белокуров С. Материалы для русской истории. М., 1888. С. 65. См. также: Андреев А. Н. К истории колонизации западной части Кольского полуострова // Исторический журнал. Пг., 1920. Кн. 1. С. 29.

[261] При всем правдоподобии все же это предположение не бесспорное. Так, например, в известном «Датском документе», в перечне имен братии монастыря, убиенных при разгроме в 1589 году, упоминается имя и монаха Феодорита, который теоретически тоже мог бы быть «строителем» в 1569 году.

[262] Андреев. С. 153. Прим. 1.

[263] Соловецкий патерик. СПб., 1873. С. 43.

[264] «…На жизнеописание Феодорита следует смотреть как на весьма достоверный письменный памятник сравнительно с другими житиями поморских подвижников» (Яхонтов И. К. Жития святых северно-русских подвижников Поморского края как исторический источник. Казань, 1881. С. 121, 126). См. также: Калугин. С. 203.
Последние публикации раздела
Форумы